— Это точно, — сказала Ивонна. — Виктор — отличный парень.

— Что-что? — переспросил дядя.

— Виктор — отличный парень.

— Нет, правда? — поочередно спрашивал я то Ивонну, то дядюшку. Я так глупо вел себя, что Ивонна в конце концов ущипнула меня за щеку и сказала:

— Ну конечно, отличный, — словно пыталась меня успокоить.

А дядюшка усердствовал и того пуще:

— Отличнейший, старина, отличнейший… Просто прекрасный!

— Раз так…

Я умолк, но до сих пор помню, что хотел сказать: «Раз так, то позвольте мне просить руки вашей племянницы». Я до сих пор считаю, что тогда для этого был самый подходящий момент, но… я так и не договорил…

Вконец охрипший дядюшка повторял:

— Отличнейший, отличнейший… отличный…

Дог, просунув нос между стеблей плюща, смотрел на нас. В ту ночь мы могли бы начать новую жизнь. И не расставаться до самой смерти. Мне было так хорошо сидеть с ними за столом в огромном гараже, которого, скорей всего, теперь уже давно не существует.

11

Со временем картины прошлого заволоклись туманом: то зеленоватым, то сиреневатым флером. Флером? Нет, скорее я вижу Ивонну и Мейнта сквозь заглушающую звуки завесу и не могу сорвать ее, чтобы услышать их голоса. Боюсь, что скоро перестану различать даже лица и, чтобы немного оживить их в памяти, я и…

Хотя Мейнт был на несколько лет старше Ивонны, они подружились давным-давно. Оба они скучали в своем захолустном городишке, оба мечтали. Это их сблизило. Они надеялись при первой же возможности уехать из этой «проклятой дыры» (по выражению Мейнта), где было весело только летом, в «сезон». И вот однажды Мейнт сошелся с бельгийским бароном-миллиардером, остановившимся в «Гранд-Отеле» в Ментоне. Барон влюбился в него без памяти, что для меня нисколько не удивительно, поскольку в юности Мейнт был недурен собой и обладал прекрасным чувством юмора. Под конец бельгиец уже не мог без него обходиться. Мейнт представил ему Ивонну как свою «сестренку».

Барон-то и вытащил их из «проклятой дыры», и они всегда рассказывали мне о нем с нежностью, почти как об отце. У него была большая вилла на мысе Ферра, и он постоянно снимал роскошный номер в отеле «Пале» в Биаррице и в «Бо-Риваж» в Женеве. При нем состоял целый штат прихлебателей и прихлебательниц, сопровождавших его повсюду.

Мейнт часто изображал мне его походку. Барон был под два метра ростом и ходил очень быстро, а при ходьбе сутулился. У него были некоторые причуды: летом он не выходил на солнце и целые дни просиживал в своем номере в «Пале» или в комнатах на вилле при закрытых ставнях, занавешенных окнах и вечернем освещении. При нем находилось безотлучно несколько молодых людей. От постоянного сидения взаперти с них сходил их великолепный загар.

У барона бывали частые перепады настроения. Он не терпел, чтобы ему противоречили. То становился резок, то очень ласков. Мейнту он говорил со вздохом: «В душе я — бельгийская королева Елизавета… Понимаете, несчастная, несчастнейшая королева Елизавета… Мне кажется, ты чувствуешь, как тяжело мне приходится!» От барона Мейнт узнал имена всех членов бельгийской королевской семьи и мог в одну минуту начертить их генеалогическое древо на уголке бумажной скатерти. Он многократно проделывал это, чтобы меня позабавить.

С того времени пошло и его увлечение королевой Астрид.

Барону тогда было за пятьдесят.