– И если я все же не соглашусь?

    – Увы! – Охранитель развел руками. – Я предупредил вас еще в самом начале нашей содержательной беседы…

    – Помню, – кивнул я. – Хорошо. Мне действительно нужно как следует подумать.

    – Желаю вам ясного мышления, – напутствовал меня Охранитель. После чего меня вывели – снова под руки, словно дряхлую вдовствующую императрицу или еще кого-нибудь в этом роде.

    Вероятно, Охранитель полагал, что рассудок мой успешнее всего будет работать в небольшом помещении с надежным запором; во всяком случае, именно в такое место меня водворили. Обстановка была под стать монастырской: жесткая коечка, столик, два стула, одна массивная дверь и ни одного окна. Что же – выбирать не приходилось, поскольку платы за постой с меня до сих пор не требовали. Я уселся на стул в ожидании, пока мой конвоир не оставит меня наедине с моими мыслями.

    Однако он, похоже, даже и не собирался ретироваться. Напротив, он взял один из стульев, поставил его рядом с дверью, попробовал пошатать – видно, чтобы убедиться, что стул не разъедется под его тяжестью и не убежит из-под него, как взыгравший жеребчик, – а после этого испытания на прочность плотно уселся и еще поерзал, устраиваясь поудобнее. Это, вероятно, должно было означать, что страж мой утвердился здесь всерьез и надолго.

    – Парень! – сказал я ему нетерпеливо. – По-моему, тебя там заждались, тебе не кажется?

    Он ухмыльнулся и доложил, что ему не кажется.

    – Тогда, может быть, ты уйдешь просто так?

    Он дал понять, что не собирается.

    – Ты что же, – сказал я ему, – не слышал, зачем меня сюда отправили? Чтобы я мог подумать, не так ли?

    Он кивнул.

    – Ну, а как же я могу думать в твоем присутствии?

    Ему понадобилось некоторое время, чтобы обдумать мой тезис. Потом он пожал плечами.

    – Ну и что?

    – Слушай, тебе случалось когда-нибудь в жизни думать?

    Тут он заподозрил, что я над ним смеюсь, и нахмурился.

    – А тебе какое дело?

    – Если бы приходилось, – пояснил я, – то ты бы знал, что думание – это процесс очень интимный. Самый интимный, может быть. И присутствие посторонних ему совершенно противопоказано.

    Кажется, слово «интимный» у него с чем-то ассоциировалось, и он ухмыльнулся. Но «посторонний» ему явно не пришелся по вкусу.

    – Это я, что ли, посторонний? – спросил он мрачно.

    – Ага, – согласился я. – Не я же!

    Он поморгал, сосредоточенно глядя на меня. Похоже было, что ему очень захотелось дать мне в ухо – или еще куда-нибудь. Но он сделал усилие и сдержался.

    – Ты давай, думай молча, – посоветовал он. – И не серди меня. Я ведь и стукнуть могу. И ничего мне не будет. Потому что тебе все равно крышка.

    Слышать это было, конечно, не очень приятно, но я и глазом не моргнул: и без его слов я понимал, что положение мое вполне можно было назвать критическим.

    – Стукал один такой, – сказал я.