Я хотел им возразить, что сам Ковач говорил, будто Масленица может быть для него самым опасным временем, и что на Масленицу он уязвим, но решил лишний раз не возникать. В конце концов, они о Коваче знают намного больше, чем я. А если допустить, что сам дядя Коля его и вызвал, получив от Челобитьева всякие тайные сталеварские знания, то мне вообще не стоит соваться с моими предостережениями.

В баньке мы попарились неплохо, а потом бабушка с мамой подали первые масленичные блины — еще не такие, как будут с четверга по воскресенье, но все равно масляные, круглые, большие: и с селедкой, и со сметаной, и с растопленным маслом, и с вареньем. Я блинов поднавернул и немного успокоился, обрадовавшись, что получился славный и веселый вечер. Но заноза где-то в глубине души все равно продолжала сидеть. И я решил назавтра навестить Ковача и узнать, как у него дела.

Итак, во вторник я прямо из школы отправился в цех. Ковач был там. Он стоял и смотрел на огнедышащий металл, подавая иногда какие-то знаки другим сталеварам, и те кидались выполнять указания.

— Пришел поглядеть, как новая сталь идет? — спросил отец, заметив меня.

Я кивнул.

— Смотри, смотри. Такой стали давно не бывало.

И он заспешил к мартену, где требовались и его руки. Ковач дал еще несколько указаний и отошел ко мне.

— Добрый день, Ковач, — сказал я.

— Добрый день.

— Я поговорить с тобой хотел…

— Говори.

— Ты знаешь, что Варравин в городе?

— Знаю.

— И ты не боишься?

— Нет.

— А помнишь, ты мне говорил, что Масленица для тебя — опасное время, в которое твои враги могут тебя одолеть?

На его лице появилось нечто вроде очень слабой улыбки.

Будто он хотел сказать мне: «Спасибо за заботу. И за то, что помнишь». Но он просто сказал:

— Могли бы. Но уже не одолеют.

— Почему? — с подозрением и беспокойством спросил я.

— Потому что я их столкнул между собой.

— Как?

— Ты не поймешь.

— А может, пойму. Ну, скажи, пожалуйста!

Мне приходилось перекрикивать шум в цехе, а слова Ковача, хотя говорил он негромко и связок не напрягал, доносились до меня абсолютно отчетливо.

Заметив, что у меня уже почти срывается голос, он взял меня за плечо и повел из цеха в сторону заводской столовой.

Столовая года четыре не работала, и все носили обеды и завтраки с собой. Термосы и свертки с бутербродами в начале каждой смены выстраивались в ряд в раздевалке. Однако теперь столовую собирались открыть заново, и в ней уже заканчивался ремонт. Уже завезли новые пластиковые столики, стойки самообслуживания с холодильными отделениями и новые электроплиты, огромные-преогромные — гордость начальства: их удалось по дешевке купить у пароходства. Дело в том, что пассажирский теплоход для речных круизов, на котором они стояли, переоборудовали под теплоход высшего класса, для самых «дорогих» пасса жиров, и прежние плиты заменили на суперсовременные. А старые были еще в отличном состоянии, вот они-то и достались комбинату за копейки, по старой дружбе между предприятиями. Да и наш комбинат, надо сказать, не раз выручал пароходство!

Мы с Ковачем остановились в застекленном переходе, ведущем в столовую. Там было намного тише, и я повторил свой вопрос:

— Как ты их столкнул?

— Пожар помнишь? — спросил Ковач.

— Смеешься? Как я мог его забыть?

— Я специально тот дом выбрал…

Мое бледное отражение в оконном стекле с наморщенным лбом было безумно смешным.

— Погоди, давай по порядку, — сказал я, соображая.