Куперман едва поспевал за ним.

– Только что это сделал?

Мужчина остановился на краю крутого склона. Внизу катила свои воды Шенандоа – темная, как гудроновая полоса ночью.

– Стрельнул себе в голову. Так, по крайней мере, выглядит.

– Он мертв? – спросил Куперман.

– Тело еще теплое. Мы ведь не доктора, чтобы... но, видать...

Куперман заглянул за край обрыва.

– А жив он быть не может?

Мужчина указал на тело.

– Видите вон там, слева от куста, метрах в двадцати отсюда? Видите?

Куперман направил луч фонарика и осветил какой‑то куст, конский каштан, а затем, поведя луч в обратном направлении, выхватил из тьмы нечто гротескно‑неуместное – брючину, выглядывающую из‑за кустов. Тело. Явный труп. Он, конечно, ожидал это увидеть, но все‑таки... Первый его труп...

И опять в голове замелькало, мысли понеслись, словно предметы в детской видеоигре. Куперман начал было спускаться и остановился.

Охолонись. Сообщи. Возможно, он еще жив. Ведь тело‑то теплое.

Он снова начал спуск и снова остановился.

Даже если он жив, один ты ему не поможешь. Вызови «скорую».

Поднявшись к краю обрыва, он направился к машине, потом обернулся, чтобы сказать этим двоим, что он собирается делать.

– Я хочу...

Он уронил фонарик, и тот, покатившись, остановился возле носка черного охотничьего ботинка. Опытные люди говорят, что оно кажется огромным, как водосточная труба. Глаза бы не глядели.

– Подкрепление будет здесь через минуту, – сказал Куперман.

Темноволосый улыбнулся.

– Спасибо за столь ценное сообщение, офицер. – Теперь у него никакого выговора не было. Как не было в руках и телефона. Вместо него мужчина держал крупнокалиберный пистолет.

Куперман стоял, не сводя глаз с дула.

3

Джосмитский Национальный парк, Калифорния

Крик раздался эхом, отлетевшим от гранитных скал, подобно стону привидения. Слоун сел, с трудом приподнявшись в тесном, как кокон, спальном мешке. Выпростав руку из‑под стеганой ткани, он пошарил по земле, ища прорезиненную рукоять, и вынул из чехла зазубренное лезвие в тот же миг, как выпутался из спального мешка и с выпученными глазами поднялся на четвереньки. В ушах стучало. Было трудно дышать.

Эхо замерло над Сьеррами, оставив после себя лишь обычные для спящей горной местности звуки – стрекотание кузнечиков, разноголосый хор насекомых и приглушенный шум далекого водопада. Его пробрало холодом, после чего по спине поползли мурашки, а онемевшие члены пробудились к жизни.

Он был один. Разнесшийся эхом крик издал он сам.

Слоун бросил нож и взъерошил волосы. По мере того как глаза привыкали к окружающей тьме, грозные тени становились деревьями и скалами, возле которых он и разбил свой лагерь.

Сразу же после вынесения приговора он твердо решил уехать – подальше от суда, чтобы забыться, чтобы горы, как всегда, принесли ему успокоение. Оставив Пола Эббота в зале суда, а свой компьютер и служебный портфель на кухонном столе в квартире, он промчался по Сан‑Хоакин‑вэлли с опущенными стеклами под звуки «Рожденного скрываться» Спрингстина, несшиеся из репродуктора; стоградусная жара смердела луком и коровьими лепешками окрестных пастбищ. С каждой новой милей, ложившейся между ним и Эмили Скотт, в нем росла бодрая уверенность, что он движется вперед, оставляя кошмар позади.

Но он ошибался. Кошмар не отступал, а следовал за ним по пятам.

Мог бы и догадаться.