Судя по реакции ближних от меня гостей, таких патриотов здесь собралось немало. Уписывая за обе щеки французские деликатесы, они успевали сетовать об «упущенных возможностях» в виде бараньего бока с гречневой кашей и расстегайчиков с осетриной.

    -  Француз, он что! Он существо субтильное, - заговорил помещик Потапов, напоминающий обликом своего лесного тезку Михаила Потапыча. - Поглядите на этого месье Жака. Разве это повар - одна только видимость. Вот у меня повар, так это повар, поверите, боком в дверь не проходит, пузо ему мешает, только передом! А уж готовит - пальчики оближешь.

    -  Не скажите, особливо в качестве трюфелей, кои в нашем отечестве не произрастают, однако аромат имеют способствующий, - перебил Потапова не менее обширный барин, с более, чем у того, мягкими, даже женственными чертами расплывшегося лица.

    -  Что трюфеля! - вмешался в разговор новый собеседник. - Вы, батюшка, покушайте моей стерляжьей ушицы, никаких заморских блюд не захотите. Это я вам скажу, что-то! Чистый амур!

    Услышав про стерляжью уху, я вспомнил анекдот про своего прославленного однофамильца. Как-то Иван Андреевич пришел в гости, но сидел как на иголках - все порывался уйти домой.

    -  Куда вы так спешите, Иван Андреевич? - поинтересовались удерживающие знаменитого баснописца хозяева.

    -  Дома меня стерляжья уха ждет, - сознался Крылов.

    -  У нас поедите, сейчас обед подадут.

    Крылов согласился и остался на обед. Только он кончился, как он опять заспешил.

    -  Иван Андреевич, куда же вы?

    -  Я уже говорил, меня дома стерляжья уха ждет!

    После основной части званого обеда гости на время, для отдохновения разошлись: мужчины - в курительную, дамы - в малую гостиную. В это время слуги сооружали в конце залы импровизированную сцену. Своего театра у Трегубова не было, но оказалось, что в торжественных случаях его дворовые показывают «живые картины».

    Меня это развлечение заинтересовало. Когда все было готово, мы всей компанией собрались в зале и сели в расставленные амфитеатром кресла. Сцена была самой простой: сколоченная три на два метра рама, украшенная позолоченной резьбой. Актеры, спрятавшись за занавесом, становились в экзотические позы, и, когда были готовы, штору отдергивали. Они демонстрировали картины из античной мифологии.

    Зрелище было прелестное. Мужчины, хохотали, разглядывая припудренных мукой обнаженных нимф, наяд и дриад, а женщины хихикали и тупили глазки при виде коротконогих, мускулистых греческих героев.

    Особый ажиотаж вызвала сцена свидания Эрота и Психеи. Психеей оказалась та самая вожделенная Кузьмой Платоновичем Фекла, а Эротом здоровенный голый мужик с мощными, широкими чреслами, украшенными бумажным фиговым листиком, неизвестно зачем приклеенным много выше, чем нужно, почти в середине живота.

    То, что Психея - это и есть Фекла, я догадался и по великолепным бокам, и по реакции пускающего слюни Кузьмы Платоновича, и поведению стоящего в дверях буфетчика Ваньки Сивого, грустного алкоголика, с гордостью за красавицу жену снисходительно поглядывающего на восхищенных зрителей.