|
Послышались крики: «Дело говорит, дело». – А кроме того, – Нейл Фарадей поднялся, держа перед собой огромное и грязное сомбреро, – они никогда не берут всех наших детей, – в голосе явственно слышался испуг человека, который хо-тел оставить все как есть, соглашался на плохое, чтобы не допустить худшего. Тиан аж скрипнул зу-бами. Такой точки зрения он больше всего и боялся. Покорности судьбе. Один из Мэнни, молодой и безбородый, резко, пренебрежительно рассмеялся. – Ага, из двоих спасется один. А значит, все хорошо, не так ли? Да благословит тебя Господь! Он мог сказать и что-то еще, но костлявые пальцы Хенчика сжали предплечье молодого чело-века. Он замолчал, но не опустил в смирении голову. Глаза его пылали огнем, губы превратились в белую полоску. – Я не говорю, что это хорошо, – Нейл начал крутить сомбреро, – но мы должны смотреть в ли-цо реальности. Они не берут всех детей. Вот моя дочь Джорджина, умная, веселая, шустрая… – Да, а твой сын Джордж – пустоголовый здоровяк, – прервал его Бен Слайтман. Он работал на ранчо у Эйзенхарта, своей фермы у него не было, но дураков он на дух не переносил. Бен снял очки протер их банданой, вернул на переносицу. – Я видел, что он сидел на ступенях магазина, когда проезжал по улице. Он и еще несколько пустоголовых… – Но… – Я знаю, – вновь Слайтман не дал ему договорить. – Это трудное решение. Возможно, не-сколько пустоголовых лучше, чем общая смерть, – он помолчал. – Или ситуация, когда они забирали бы всех детей, а не половину. И Слайтман сел под крики: «Дело говорит» и «Спасибо, сэй». – Они никогда не оставляли нас без всего, – заговорил еще один мелкий фермер, земли которо-го находилась к западу от жилища Тиана, у границы Кальи. Его звали Луис Хейкокс, и в голосе слы-шалась горечь. А в улыбке, которая изгибала губы под усами, напрочь отсутствовала веселость. – Мы не будем убивать наших детей, – он посмотрел на Мэнни. – При всем уважении к вам, господа, я не верю, что даже вы сподобитесь на такое, когда придется от слов переходить к делу. Во всяком случае, если и сподобитесь, то не все. Мы не можем собрать пожитки и двинуться на запад, или в любом другом направлении, потому что тогда придется оставить наши фермы. Волки их сожгут, это точно, а потом все равно придут за нашими детьми. Они им нужны, уж не знаю почему. Все всегда сводится к одному: мы – фермеры, большинство из нас. Мы сильные, когда имеем дело с землей, слабые, когда нет. У меня двое детей, им по четыре года, я люблю их обоих, и сердце обливается кровью при мысли о том, что одного придется потерять. Но я отдам одного, чтобы сохра-нить второго. И ферму, – вокруг одобрительно зашептались. – А какое другое решение мы можем принять? Я скажу так: злить Волков – худшая из ошибок, которые мы можем допустить. Если, ко-нечно, мы не сможем дать им бой. Если сможем, я только за. Но я просто ума не приложу, что мы им противопоставим? Тиан чувствовал, как от каждого слова Хейкокса у него сжимается сердце. Этот человек просто выбивал почву у него из-под ног. Боги и Человек-Иисус! Со скамьи поднялся Уэйн Оуверхолсер, самый процветающий фермер Кальи Брин Стерджис, доказательством чего служил внушительный живот. – Выслушайте меня, прошу вас. – Мы говорим, спасибо, сэй, – пробормотали они. – Скажу вам, что мы должны сделать, – он огляделся. – То же самое, что делали всегда. Кто-нибудь из вас хочет предложить сразиться с Волками? Есть среди нас сумасшедшие? Чем будем сра-жаться? Камнями и копьями? Несколькими луками и винтовками? Таким вот заржавленными, как у него? – он ткнул пальцем в Эйзенхарта. – Думаю, во всей Калье мы наберем штуки четыре. – Не надо смеяться над моей железной стрелялкой, сынок, – ответил Эйзенхарт, но с грустной улыбкой. |
