|
– Думаю, во всей Калье мы наберем штуки четыре. – Не надо смеяться над моей железной стрелялкой, сынок, – ответил Эйзенхарт, но с грустной улыбкой. – Они придут и возьмут наших детей, – вновь Уэйн Оуверхолсер обвел взглядом сидящих в за-ле мужчин. – Некоторых из них. А потом оставят нас в покое на целое поколение. А то и дольше. Так есть, так было, я говорю, нельзя и пытаться что-либо изменить. Многие, похоже, не согласились с Оуверхолсером, но он подождал, пока ропот смолкнет. – Двадцать три года или двадцать четыре, особой разницы нет, – продолжил он, когда устано-вилась тишина. – В любом случае это долгий период. Долгий период мира. Возможно, вы кое-что забыли, друзья. К примеру, что дети, в принципе, та же пшеница или кукуруза. Бог пошлет новых. Я знаю, смириться с этим трудно, но так мы жили и так должны жить. Тиан не стал ждать ответной реакции. Чем дальше они уходили по этой дороге, тем меньше ос-тавалось у него шансов на то, что удастся их развернуть. Он поднял перышко опопанакса и восклик-нул: «Послушайте, что я скажу! Послушайте меня, прошу вас!» – Мы говорим, спасибо, сэй, – откликнулись мужчины. Оверхостер недоверчиво смотрел на него. «И ты прав в том, что так смотришь на меня, – подумал фермер. – Потому что я сыт по горло этим трусливым здравым смыслом». – Уэйн Оуверхолсер – умный человек, человек, добившийся многого, – начал Тиан, – и по этим причинам мне не хочется спорить с ним. Есть и еще одна причина: по возрасту он мог бы быть мне отцом. – А ты уверен, что он не твой отец? – крикнул Росситер, единственный наемный работник Гарретта Стронга. Конечно же. Все засмеялись, даже Оуверхолсер улыбнулся шутке. – Сынок, если ты не хочешь спорить со мной, так и не спорь, – заметил Оуверхолсер. Он про-должал улыбаться, но только ртом. – Но я должен, – Тиан начал прохаживаться перед рядами скамей. В его руке мерно покачива-лось ржаво-красное перышко опопанаса. Тиан чуть возвысил голос, чтобы все поняли, что теперь он говорит не только с крупным фермером. – Я должен, потому что сэй Оуверхолсер достаточно старый, чтобы быть мне отцом. Его дети выросли, как вы все знаете, и, насколько мне известно, их было всего двое, одна девочка и один мальчик, – он выдержал театральную паузу, а потом нанес удар. – Родившиеся через два года, – дру-гими словами, по одному. То есть недоступные для Волков. Произносить этих слов не требовалось. Все и так поняли. И зашептались. Оуверхолсер густо покраснел. – Зачем ты это сказал? Я говорил в общем, независимо от того, сколько детей рождается сразу, один или двое! Дай мне перышко, Джеффордс. Мне еще есть, что сказать. Но сапоги начали барабанить по полу, все сильнее и сильнее. Оуверхолсер сердито огляделся, из красного стал багровым. – Я говорю! – взревел он. – Или вы не хотите меня слушать, спрашиваю я вас? В ответ раздалось: «Нет», «Не теперь», «Перышко у Джаффордса», «Садись и слушай». Тиан понял, Оуверхолсер познает на собственном опыте, пусть и поздновато, что в глубине души самых богатых и самых удачливых в деревне не любят. Эти менее удачливые и менее хитрые (в большинстве случаев первое шло рука об руку со вторым) могли снимать шляпу, когда богатые проезжали мимо на телеге или в двуколке, могли послать зарезанную свинью или теленка в знак благодарности за помощь, которую оказывали наемные работники богача при постройке дома или амбара, богатым могли аплодировать на общем собрании в конце года за покупку пианино, которое теперь стояло в Павильоне. А вот теперь мужчины Кальи с радостью выбивали сапогами дробь по деревянному полу, пользуясь случаем «опустить» Оуверхолсера. Оуверхолсер, не привыкший к такому обращению, более того, ошеломленный случившимся, предпринял еще одну попытку. |
