Прежде чем сделать это, я пошарил лучом по чердаку, и меня передернуло от вида черных свисающих фигур – с последнего посещения их определенно стало больше. Они заполняли все пространство между балками и стропилами, до последнего дюйма. Точно как в первый раз.

Но по крайней мере не шевелились и молчали, как будто мое вторжение остановило их прежнюю активность. Мне подумалось, какие чувства вызывает у них мое присутствие. Страх? Враждебность? Или они уже поняли, что Мидж и я не представляем для них опасности?

Одинокий тихий писк привлек мое внимание к балке слева от меня, и я посветил на особенно густое скопление летучих мышей. Одна из них, почти в центре, как‑то странно подергивалась, ее голова выгнулась к брюшку. Луч выхватил острые зубки, когда летучая мышь открыла свой безобразный рот и издала еще один еле слышный писк.

Из более темных закоулков чердака в ответ раздались другие писки, одинокие и в некотором роде душераздирающие.

Втянув за собой ноги, я стал пробираться к картине, не желая ни на одно лишнее мгновение задерживаться в этой чернильно‑черной пещере. Балки жестко ощущались под коленями, а запах мышиных экскрементов чувствовался сильнее и противнее, чем в прошлый раз. Я утешал себя мыслью, что их слой, по крайней мере, обеспечит естественную изоляцию чердака. По мере движения я старался уберечь чистой свободную руку, пользуясь для ориентации фонариком, но дерьмо было везде, и вскоре мне пришлось вытереть ее о джинсы. Решив, что, согнувшись, шагать через балки будет меньшим испытанием, я встал и, расставив ноги, неуклюже покачался секунду‑две.

И тут же дотронулся до одной из тварей.

Она запищала и захлопала на меня тощими крылышками, и я съежился, качаясь на неверных ногах и хватая руками воздух. Согнувшись вдвое и по‑прежнему покачиваясь, я успокоился и направил фонарь на потревоженного зверька, чтобы убедиться, что тот не собирается напасть.

От увиденного в груди у меня что‑то сжалось, мягкий комок стал подниматься к горлу, угрожая забрызгать чердак. Я с усилием глотнул.

Всего в нескольких дюймах от моей головы судорожно дергалась летучая мышь, которую я задел, ее крылья завернулись внутрь, перепончатый хвост загнулся вниз. И между ее ног стало вырастать что‑то раздутое и блестящее, что‑то отвратительное.

Я смотрел, загипнотизированный, охваченный отвращением и в то же время страшно зачарованный.

Это розовое, сгорбленное нечто увеличивалось в размерах, неопределенная форма поблескивала в свете фонаря. Крохотное тельце просочилось наружу, гладкое и мокрое, приняло форму – неприглядную форму – высвободилось из матки, как овальная розовая капля, выдавленная из пузыря со льдом, чтобы плюхнуться на материнское брюшко и повиснуть там на пуповине. Мать тут же крыльями и хвостом обхватила новорожденного, ее голова потянулась вверх, и изо рта высунулся язык, чтобы облизать липкое новорожденное тельце.

Может быть, для любителя природы рождение нового существа – это чудо, но для меня, заключенного в темноте среди множества висячих горгулий, это было омерзительно.

Я отчаянно устремился прочь, стараясь не поскользнуться, но только потревожил соседних летучих мышей. Когда я повернулся и луч фонаря обежал чердак, я увидел, что рожают и другие твари, появлялись все новые и новые розовые капли, чтобы повиснуть на груди матери. Не одна, не две, а дюжины. Клянусь, я видел дюжины вылезающих капель. И повсюду, куда я ни светил фонарем, было одно и то же тошнотворное шевеление, луч утыкался в поблескивающую липкость крохотных тел.