Я потянул Мидж себе на грудь; она, смеясь, боролась.

– Нет, ты спустись вниз и посмотри! – Наконец вырвавшись, она схватила со стула мой халат, швырнула мне и стянула одеяло.

Я свесил ноги с кровати и просунул руки в рукава халата.

– Может быть, ты скажешь, отчего такое волнение? – ворчал я, но притворно.

– Сам увидишь.

Мидж смеялась и тормошила меня, тащила от кровати к двери. Белая ночная рубашка на ней (одна из моих старых футболок с закатанными рукавами) свободно колыхалась вокруг голых ног – приятный вид, когда только откроешь глаза утром.

– Снова хороший день, – заключил я, когда мы проходили мимо окна. Наши дружелюбные соседи‑птички сообщили о своем присутствии.

– Здесь каждый день хороший.

Прожив здесь всего два дня, я не видел достаточных оснований для такого утверждения, но позволил протащить себя к лестнице.

– О, Гаджен, тут нужно быть помилосерднее!

Ковровая дорожка, что мы постелили довъезда, ощущалась мягко и упруго под босыми ногами, но доски под ней были твердыми и крепкими. О'Мэлли ничего не упустил.

Мы добрались до кухни‑столовой, и Мидж отошла в сторону, махнув мне рукой. Засунув руки в карманы, я стоял, чего‑то ожидая. Кухня казалась мне такой же, как раньше.

Я уже повернулся к Мидж, чтобы что‑то сказать ей, но тут услышал хлопанье крыльев и подскочил от неожиданности. Птица перелетела через комнату, опустилась на буфет и что‑то прочирикала – то ли приветствие, то ли предостережение, не знаю.

– Как она сюда попала?

Я уже заметил, что все окна оставались закрытыми.

– Это же тот дрозд, болван! Который вчера сломал себе крыло!

Я разинул рот на нее, потом на дрозда. Тот весело скакал по буфету, а потом снова взлетел, чтобы усесться на окно.

– Невозможно, Мидж! Это не может быть тот же самый.

Мидж рассмеялась, радуясь моей недоверчивости.

– Проверь коробку. Ты никого там не найдешь.

– Но это невозможно, – повторил я и в самом деле подошел к стоящей в углу картонной коробке. Дрозд‑деряба перелетел с окна на стол, где были рассыпаны хлебные крошки – вероятно, их специально рассыпала Мидж, – и стал клевать. С аппетитом у него было все в порядке, как и с крылом.

– Мидж, – предупредил я, – не морочь мне голову. Это один из твоих друзей снаружи?

– Честное слово, Майк, это та же самая птичка. Ну разве не фантастика!

– Не верю. – Я покачал головой, наблюдая за дроздом и по‑прежнему подозревая, что меня дурачат. – Крыло никак – никак – не могло поправиться за ночь, Мидж. И к тому же оно было так переломано, что я думал, птичка к утру умрет.

– Ты ошибся.

Мидж подошла к столу, и наш окрепший друг бросил клевать и посмотрел на нее. Она взяла крошку и протянула на ладони ему. К моему удивлению, птичка склевала корм прямо из рук, не выказав ни малейшего страха.

Две птички одной породы ничем не отличаются друг от друга, и я не мог сказать, наш это пациент или нет. Но вопрос оставался: если это не наш дрозд, то где же наш, раненый? И тут я заметил, что одно его крылышко помято и в нем недостает перышек. Во мне что‑то похолодело. Теперь я был убежден. Это несомненно был тот, первый, дрозд, но его замечательное выздоровление не укладывалось в голове. Конечно же, или вчера он был не так уж изранен... или что?

Наверное, тогда‑то мои подспудные тревоги насчет Грэмери начали переходить на более осознанный уровень. Ничего определенного, просто смутное беспокойство насчет странных явлений, ничего такого, что я бы мог ухватить и сказать: «Ага! А вот это уже чудеса!» Если бы что‑то было плохо или хотя бы совершенно необъяснимо, то я бы хоть чуть‑чуть встревожился.