|
Ничего определенного, просто смутное беспокойство насчет странных явлений, ничего такого, что я бы мог ухватить и сказать: «Ага! А вот это уже чудеса!» Если бы что‑то было плохо или хотя бы совершенно необъяснимо, то я бы хоть чуть‑чуть встревожился. Но вполне могло оказаться, что птичка накануне вывихнула крыло, а за ночь оно вправилось (и снова привычное рационализирование того, в чем не было ничего рационального). А все остальное – да что остальное‑то? Хорошая музыка, роскошная любовь (истинные воспоминания о переживаниях предыдущей ночи уже померкли), трещина в камне, которая никогда и не была трещиной? Мы влюблены, а это наш первый настоящий дом. Изогнутые стены круглой комнаты ловили солнечные лучи и буквально дышали безмятежной теплотой. Там действительно было нечто большее, чем солнце. И все же, все же...
Дрозд уже уселся Мидж на руку и счастливо заливался. Мои сомнения отступили, когда меня коснулась ее радость. С лучащимися от возбуждения глазами Мидж ласково говорила с крохотным созданием, которое по‑своему отвечало ей. Она медленно подняла руку, чтобы дрозд оказался на уровне лица, и тихонько дунула на него, так что перышки чуть‑чуть встопорщились, и птичка моргнула. Я зачарованно смотрел, как Мидж, бесшумно ступая босыми ногами по каменным плиткам, плавно прошла к двери, потом повернулась ко мне и шепнула: – Майк... Так же осторожно я подошел к двери и отодвинул засов, стараясь производить как можно меньше шума. Птичка словно не замечала меня. Повернув ключ в замке, я тихо приоткрыл дверь, и Мидж вышла на крыльцо. Высоко подняв руку, она сказала: – Улетай. Найди свою семью и передай им от меня привет. Дрозд как будто не хотел улетать, но Мидж резко опустила руку, так что птичка замахала крылышками и вспорхнула Она взлетела над садом, неистово крича и кружась вокруг головы Мидж. Дрозд пронесся над цветочными клумбами, потом снова взмыл ввысь, направляясь обратно в лес. Мидж в восторге захлопала в ладоши, а я стоял рядом на ступеньке, обняв ее рукой за плечи, и с натянутой улыбкой подбадривал птичку. Когда дрозд улетел, я крепко прижал Мидж к себе и взъерошил ей волосы. – Как ты это сделала? – Он сам решил забраться мне на руку. – Я имел в виду его крыло... Все так же сияя глазами, она покачала головой. – Он сам вылечился. Это было его собственное волшебство. Снова «волшебство»; уже второй раз с тех пор, как мы въехали сюда, Мидж бессознательно употребила это слово. Я открыл рот, собираясь что‑то сказать, но крыльцо вдруг окружили другие птицы, и все они шумно требовали завтрака. Мы бросились внутрь, подальше от галдежа, Мидж схватила со стола завернутую разрезанную буханку хлеба и вытащила побольше ломтей. – Ладно, ребята, – крикнула она, возвращаясь к двери, – здесь хватит на всех, так что первыми – самые маленькие. Они отказались выстроиться в очередь, но даже самые крошечные воробышки не робели перед большими и важными птицами, они все вместе сбились в путаницу перьев и щебетания и проворно сновали в толчее с добычей в клювиках. Я оставил Мидж кормить стаю и поднялся по лестнице, собираясь побриться, но из головы не выходило чудесное исцеление. Крыло вправилось само, другого объяснения не было. Через десять минут я снова спустился на кухню, на столе меня ждали мюсли и поджаренный хлеб, а также крепкий кофе, и в аккуратной вазе стояла одинокая роза, только что срезанная в саду, чтобы оживить утренний натюрморт. Но значительно лучше обстановку оживляло сияющее лицо Мидж. У крыльца по‑прежнему порхали две‑три птицы, словно подзадоривая друг дружку залететь внутрь, но большинство рассеялось и улетело по своим птичьим делам. Намазывая поджаренный хлеб маслом, я проговорил: – Я так и не понял. Вчера мне показалось, что та птичка в довольно неважном состоянии. |
