Подрагивали, трепетали на предрассветном ветерке листья высокого тополя. Тихо расступались сумерки. Одиноко выкликивал подругу в серебристой листве черный дрозд – пограничник света и тьмы. Молодой, он еще только пробовал свой тоскливый голос, но вдруг затих, словно прислушиваясь. К берегу коварной реки спускалась шумная толпа. Девушки несли босоножки в руках. Да и парни дали ногам отдых – одинаковые туфли армянских мастеров беспорядочно валялись вокруг серого валуна.

Не остывшая за ночь каменистая земля отдавала свое тепло, силу. Послышался высокий напев муэдзина. Понеслось по холмам дальнее эхо, призывая правоверных к утренней молитве.

Выпускники побежали к воде. Ледяные потоки обжигали разгоряченные тела, трезвели захмелевшие головы. Песчаный островок на излучине в одну минуту покрылся множеством следов. Плес огласился криками, музыкой, превратившись в пляж и одновременно, в танцплощадку. Ребята сцепили руками плечи друг друга, образовался круг. Притопывали ноги под песенку популярной иранской певицы: – «Вот я. Пришла луна», – игриво мяукала Гугуш. «Здесь луноликая пришла», – вторил ей мужской хор.

В центре хоровода несколько девушек ритмично двигали бедрами, плечи и руки змеились, прищелкивали пальцы.

– Надька! Пойдем.

– Я сейчас, – откликнулась она и побежала в заросли арчевника.

Вспорхнула под ногами испуганная птица, недовольно прощебетала и затихла. Протоптанная от кишлака тропинка пересекала берег, убегала к заводи. Надя умылась, поискала свое отражение в воде и подняла лицо к небу.

Розовой дымкой окрасился горный хребет. Медленно таяла звездочка Венеры, но ее восемь лучей еще ярко искрились, разделяясь поперечной гранью. Будто светящийся паучок карабкался по небосводу, опираясь нижними лапками о земную твердь, а верхними цепляясь за само пространство неба. Зухра – так называли здесь славянскую Зорю.

«Какими именами ты ни зовешься… – обратилась к ней мысленно Надя, – Лада, Хели…» – вспомнила она сказочных баб-рожаниц, кому поклонялись далекие предки. Ей вдруг стало невыносимо обидно за небесную красавицу. Отчего же забыли ее? Чем так плоха оказалась Астарта, Иштар, Дидилеля? Разве может мешать она тому, кто есть выше и Сущий на небе. Если зажег ее свет, значит, кому-нибудь нужно…

Сказка ожила в памяти, задышала впечатлениями раннего детства. Росное утро на лугу. Взмахи косы и окрики деда. Он не сердится, а беспокоится, кабы она из любопытства не сунулась ненароком под руку.

Она раскладывает клевер, выискивая четырехлистник. Где-то сбоку от себя видит мизерный хвостик, прошмыгнувший в траве. Бежит за рыженькой полевкой, спотыкается, падает. Перед носом – норка. Она напряженно вглядывается в отверстие, взгляд проникает внутрь, скользит по коряжкам растений, выступающим из стенок лабиринта, уводит все глубже, пока не натыкается на черные бусинки мышиных глаз. Вот они и встретились… Надюшка жмурится, ослепленная утренним светом, будто на самом деле только что вышла из темноты.

– А-гой! – слышит она зычный зов деда.

Девочка стремглав несется к Адаму. Луговая трава осыпает на нее всю накопленную влагу. Подол – мокрый до нитки, хоть выжимай. Руки и ноги стали пупырчатыми, как кожа у ощипанной утки. Но ей не холодно. Она трепещет в предвкушении дедовой сказки. Он правит косу, а значит, расскажет про Дидилелю. «Еще не спал туман, – рассказывал старый Скавронский, – еще кутает в дымку он матушку Живу. Сонно кругом. Только она, чаровница, колдунья, не спит, сердце тревожит тоской неземной. Путь до нее – переход поднебесный – из радуги мост…» – Дед искоса поглядывает на внучку.