- У него что же глаза косые, кожа желтая и нет бороды? - полюбопытствовал Серов.

    - Глаза как глаза, а борродища - во! - Хрипатый провел ладонью над пупком. - И кр-рестится… только не так, как положено, а на свой дур-рацкий манер.

    - Тогда он точно не китаец. - Серов с задумчивым видом почесал в затылке. - Может, эфиоп? Я слышал, они тоже христиане, и бороды у них растут как у нормальных людей.

    Боцман с сомнением хмыкнул:

    - Эфиопы чер-рные, а этот белый, только рожа у него шир-рокая, как пудинг. Прривести ублюдка?

    - Давай. И Мартину скажи, чтоб был наготове - может, столкуемся на турецком.

    Через минуту на квартердек в сопровождении Хрипатого поднялся высокий худой мужчина, густо заросший светлым волосом. Русая борода, сливаясь с усами, падала ему на грудь, соломенные патлы стояли нимбом вокруг головы, топорщились густые брови, обширная поросль золотилась на руках и плечах. Он уже вымылся - тело было чистым, и пахло от него не смрадом галерного чистилища, а соленой морской водой. Его обрядили в турецкие шаровары и суконную безрукавку - она не сходилась на широкой груди, и Серов увидел, как из-под кожи, испещренной полузажившими следами от побоев, проступают ребра. Широкоскулое крупное лицо незнакомца, обожженное солнцем и знойными ветрами, хранило странное детское выражение - возможно, так казалось из-за сочетания светлых волос и синих глаз, напоминавших о поле спелой ржи с цветущими васильками.

    Серов посмотрел в эти глаза, и сердце у него захолонуло. Таких глаз не могло быть ни у немца, ни у британца или француза, ни у скандинава - тем более у китайца.

    - Бью челом, милостивец мой, - произнес мужчина на русском и, кланяясь земно, забормотал на двунадесяти языках, но на всех - что-то непонятное: Серов вроде бы уловил английское «сенкью» и арабское «рахмат».

    - Ты из какой губернии, братец? -спросил он, и родная речь была как мед на языке. - Какого ты рода-племени и какого состояния? Дворянин или простой человек?

    - Батюшка-капитан! Отец родной! - Незнакомец вдруг повалился на колени, обнял ноги Серова, прижался щекой к сапогу. - Неужли ты из наших? Пресвятая Богородица! Сколь годков я слова русского не слышал! С той поры, как Ивашку кнутом захлестали! Оторвавшись от сапога, он поднял голову. По его щекам текли слезы, теряясь в бороде, лицо вспыхнуло лихорадочным румянцем.

    - Выходит, не китаец он, - сказал Хрипатый Боб. - Не китаец, р-раз ты, капитан, его понимаешь. Хр-р… Откуда же взялось это чер-ртово отр-родье?

    - Он русский, - пояснил Серов. - Из той земли, куда мы плыли на государеву службу. Ты, боцман, иди… Иди, а я с ним потолкую. Речь его мне немного знакома.

    Боб, хрипя горлом и удивленно хмыкая, спустился на шканцы. Бывший невольник, все еще стоя на коленях, широко крестился, и крест клал по православному обычаю: от лба - вниз, потом к правой стороне груди и к сердцу. Руки у него были крупные, мощные, в мозолях от весла.

    - Ты вот что, братец… - Серов похлопал его по макушке. - Ты кончай креститься да слезы лить. Думаю, не зря ты в гребцах очутился - наверное, и порох нюхал, и саблей махал, и басурманские головы рубил…

    Так что встань и доложись, как положено военному человеку. Повторяю вопрос: кто ты есть и какого чина-звания?

    Незнакомец поднялся и стал во фрунт. Ребра выпирали из-под кожи, и шрамов от хлыста на ней было не счесть.

    - Михайло Паршин, капитан третьей роты Бутырского полка! - отрапортовал он.