|
– Конечно же это имеет значение! Дело не в половых признаках, дело в силе. Простой телесной силе. Что ты знаешь об этом, ты, родившийся сильным и большим? Ты можешь защитить себя от любой физической угрозы. Что ты можешь знать о том, что происходит в душах слабых, уязвимых со всех сторон? Когда на темной улице ты слышишь шаги за спиной, ты что, боишься, что тебя похитят? Изнасилуют? Одолеют с помощью простой физической силы? Или ты чувствуешь уверенность, когда под ногами – прочная земля, в руке – надежное оружие и ты способен справиться с любой мыслимой угрозой? Можешь ли ты вообще понять, что значит не иметь такой уверенности и на что может решиться человек ради того, чтобы ее достичь?
– А ты, значит, понимаешь? Охотник вспыхнул. – Я был младшим сыном из девяти, священник. Мои братья пошли целиком в отца – и телосложением, и нравом. Здоровенные, грубые звери в образе людей, они были совершенно уверены, что нет такого врага на всей Эрне, которого нельзя было бы свалить с ног, хорошенько ему врезав. Я рос среди них, и только я один унаследовал наружность матери. У меня тогда не было ни знания, ни власти. Теперь подумай о том, как могут быть жестоки такие люди – особенно дети, – как могут быть жестоки такие братья и как жесток был мой век – ведь я родился в конце Темных Веков. И скажи мне, что я не понимаю. – Он отвернулся. – Очень хорошо понимаю. – Они умерли, – процедил Дэмьен. – Все умерли. Не прошло и пяти лет после того, как ты исчез. – Это было первое, что я сделал, когда получил власть – и моральную свободу – изменять мир по своему вкусу. И эти восемь убийств до сих пор остаются одним из самых моих приятных воспоминаний. – Холодные глаза смотрели на Дэмьена, пронизывая его насквозь. – Кем они были для меня, тем мы с тобой являемся для нее. Весь мир для нее то же самое – то, чем надо овладеть, что надо победить. Сломать. Понимаешь? Энергия сама поглощает себя; она питается ею, и требует еще, еще и еще… Это как наркотик, который исподволь овладел ее телом. Она живет сейчас только для того, чтобы утолить жажду тела, притупить чудовищный голод… – Он сморщился, точно от боли. Как будто внезапно вспомнил что‑то ужасное. – И скажу тебе, священник… Я уже встречал такой голод. Не такой слепой, не такой безудержный… но со временем он мог стать именно таким. И стал бы, если бы не влияние Сиани. Дэмьену потребовалось время, чтобы осознать, о чем он говорит. Но вот он понял – и что‑то сжалось внутри. – Ты говоришь о Сензи? Таррант кивнул: – Да. Я думаю, что таким бы и стал этот человек, если бы его голод рос бесконтрольно, если бы он продолжал расти, точно злокачественная опухоль, пока не пожрал бы самую душу, взрастившую его. Пока не осталась бы одна пагубная страсть, столь ужасная, что тело могло бы жить, лишь служа ей. – Но это значит, что он… что она непосвященная. – Я не уверен, что она – посвященная, – тихо сказал Таррант. – Я даже… – Он запнулся и прикрыл на мгновение глаза. – Не здесь, – прошептал он. – Не сейчас. – Он посмотрел вверх, как будто выискивал отверстия в источенном водой потолке. – На поверхности. Там я узнаю точно. Если здесь есть какое‑то Творение, оно должно быть там, где потоки сильнее. Там я смогу прочитать. – Что именно? Таррант колебался. – Кое‑что настолько безумное, что я и сказать сейчас не могу, – протянул он. – Но я ведь видел, собственными глазами видел, что она безумна. Боже милостивый, если она настолько слепа… Нет. Не буду говорить сейчас, пока не удостоверюсь. Серебряные глаза вспыхнули ненавистью – и, казалось, она придала ему сил. |
