– А по-моему неплохо придумано. Очень тебе подходит! – Джайна вновь хохотнула, но на сей раз, смиловавшись, прикрыла губы ладонью. – Все в порядке, Андуин. Не сомневайся, я тебя не выдам.

Глаза Андуина распахнулись во всю ширь.

– Джайна… Да, я понимаю: мы не раз спорили. Понимаю, мы не всегда сходимся во взглядах, но… Но это ты, несомненно, сможешь понять.

Вздохнув, он прислонился спиной к стене таверны.

– Иногда мне это очень нужно. Очень нужно снова побыть мальчишкой. Вспоминаю о тех солдатах, моих ровесниках, погибших на службе Альянсу, и думаю: как? Как можно гибнуть такими молодыми? Вот эти три храбреца в таверне – ведь они полагают, что готовы погибнуть. Готовы отдать жизнь за меня. Но это же… несправедливо. Это… от этого все вокруг должно бы остановиться и замереть. Весь мир при виде этого должен бы остановиться, замереть, но нет, не тут-то было! Жизнь катится своим чередом, мир обо всем забывает, а я должен делать вид, будто их самопожертвование – не просто жестокая, сердце на части рвущая шутка!

Еще монета в сумке тревог – последняя, увесистее всех прочих… Андуин спрятал лицо в ладонях, но Джайна, легонько коснувшись запястий юноши, потянула его руки книзу. Глаза ее влажно блестели, от насмешливой улыбки не осталось даже следа. Склонив голову, она придвинулась ближе.

– Ты тоже еще мальчишка, Андуин, и если, чтобы не забывать об этом, тебе нужен Джерек, то… да, я тебя понимаю.

Выпустив его руки, Джайна чуть отступила назад.

– Я ведь тоже оказалась сегодня здесь, не так ли? С поличным поймана.

– Но ты хотя бы лица можешь не прятать, – напомнил ей Андуин. – А я… нет, я так не могу. Мне ведь это потому и нужно, что я ненадолго становлюсь не собой. Становлюсь всего-навсего глупым, неряшливым уборщиком навоза Джереком.

Джайна, кивнув, указала туда, где стена таверны кончалась, уступая место конюшням.

– Ну что ж, пойду, не стану омрачать веселья. Ступай внутрь, Джерек. День был для тебя нелегок.

Глава двадцать пятая. Дазар’алор

Ночь вскоре должна была смениться рассветом, однако близкой победы Таланджи не чувствовала. Наоборот, чувствовала себя ближе к гибели, а значит, и ближе к Пасти. По словам Бвонсамди, спасение душ умерших троллей от Пасти стоило ему немалых усилий, а у нее отнимала все силы даже ходьба: каждый шаг давался с невероятным трудом. Пронизывавшую все тело боль усугубляла тяжесть на сердце: слишком много потерь понесли ее воины, обороняя последние святилища, а погубившие их ловушки помогли расставить темные следопыты. К тому же, в рядах – да не просто в рядах, во главе Укуса Вдовы – была замечена ее старая, лучшая в мире подруга.

– С бунтовщиками была замечена ведьма, – доложил один из уцелевших растарских стражей, пока целители мазали мазью ожоги бедняги Зекхана. – С изувеченной ногой, в странной одежде, но я, моя королева, видел ее лицо во дворце столько раз, что и не сосчитать. Это была Апари. Я узнаю ее где угодно.

Апари…

Добравшись до королевских покоев, Таланджи велела стражам никаких посетителей к ней не впускать. Один, разумеется, явится, но этому двери без надобности.

В ожидании Бвонсамди Таланджи доплелась до кровати, одолеваемая единственным желанием: уснуть, погрузиться в грезы, забыть об ужасных бедах, множащихся с каждым часом. Когда-то она считала Сильвану союзницей, а теперь силы Королевы Банши придавали храбрости бунтовщикам, стремящимся свергнуть Таланджи с трона. Одно это ранило в самое сердце, а уж предательство Апари…

Вздохнув, Таланджи тяжело опустилась на кровать, сняла корону, потерла обеими руками ноющий лоб.