Он оценил обстановку и принял решение: не замедляя шага, прошел мимо домика и двинулся дальше, чтобы найти вторую связь (и последнюю), на которую мог рассчитывать в этом городе. Встреча должна была состояться в центре, и именно туда он и направлялся, когда случился этот эпизод с неисправной техналыо, в результате которого Милов оказался в помойном закоулке, куда, к счастью, погоня за ним не последовала.

    Он медленно встал. Отряхнулся. Проверил, хранит ли его лицо выражение спокойного равнодушия ко всему на свете; оно хранило. Хоть этому успел научиться… Близ свалки не было ничего подозрительного - прохожих виднелось мало, дисциплинированные технеты выполняли предписанные им в этот час действия в установленных для этого местах. Милов глубоко втянул воздух и пошел - ритмично, размеренно, как здесь только и полагалось.

    3

    (162 часа до)

    Двигался он по направлению к центру города. Надо было добраться до мест, где технетов на улицах больше: в толпе легче исчезнуть, а другого укрытия у него сейчас не было. Он не очень понимал, откуда берется на центральных улицах такое множество технетов в часы, официально называвшиеся Временем Реализации Смысла, они должны были находиться при своем деле, и тем не менее тут весь день колыхалась толпа. Однако что он вообще успел узнать о здешней жизни? Самые азы, да и то не все. Так что спешить с выводами не следовало.

    Он спокойно, загнав тревогу глубоко в подсознание, шагал, не нагоняя впереди идущих и не отставая от них. Глаза - строго вперед, голова гордо поднята: ты горд уже тем, что являешься технетом, независимо от того, какое место занимаешь в технетском обществе. А в процессе перемещения тебя интересуют только две вещи: пункт, из которого ты вышел, и тот, куда должен прибыть в назначенное время. Все остальное - не твое дело. Поэтому даже простое человеческое любопытство удовлетворять приходилось украдкой, скашивая глаза в стороны или вверх до последнего предела, до боли.

    Тем не менее он успевал увидеть многое, и увиденное заставляло думать больше и быстрее, настолько оно порой оказывалось неожиданным.

    То был тот самый город, в котором он прожил десятки лет, и совершенно другой в то же время, до боли знакомый - и до боли чужой. Не так, как бывает знакомым и одновременно чужим встреченный через десятилетия человек, в лице которого знакомые черты не сразу угадываются за резкой ретушью возраста; но, скажем, скорее так, как узнаешь и все же не узнаешь человека, с которым вместе носил солдатскую форму, стиравшую социальные различия, а потом вдруг увидел его в штатском, после дембеля, и понял вдруг, что вы совсем из разных этажей жизни, и равенство ваше перед законом и сержантом было хрупким, а скорее - его и вовсе не было, оно лишь мерещилось. Так и с этим городом оказалось. Он как бы переоделся в то, что ему более пристало, и стал высокомерным и чужим, и не для одного лишь Милова (что было бы вполне естественным), но и для всего того технетства, что дефилировало сейчас по улицам, ничего не выражающим взглядом проскальзывая по неожиданно богатым витринам, по шуршавшим мимо автомобилям - американским, немецким, японским, французским, итальянским («Кто в них разъезжает, интересно?» - мельком подумалось ему), по фигурам полицейских на перекрестках (они назывались здесь регсами. Регулировочной службой, это Милов уже успел узнать, как и немало других полезных вещей). Словом, город похож был на любую другую столицу маленького государства, населенного людьми; только на улицах - и в магазинах, и в автомобилях - были не люди. Милов впервые по-настоящему не то что понял это (понимал он и раньше теоретически), но почувствовал кожей и всем нутром, как чувствуешь, выйдя на улицу, что стоит мороз - хотя ты узнал это раньше, поглядев на градусник за окном, понял - и отчего-то ему на миг стало страшно.