|
Семилетняя ?лка самозабвенно хохотала над вечным комиком папкой. Остальные недоуменно молчали. Нина, все еще очень подвижная, очень молодая в свои тридцать четыре -- с некоторого расстояния, ну, скажем, метров с пятнадцати, вообще сходила за девчонку, -- пританцовывала вокруг мужа, теребила его гимнастерку: -- И все-таки чего-то еще не хватает, не все продумано! Нет аксельбантов, например! -- Все мы плевали на ваши аксельбанты давным-давно, давным-давно! -- басом пел в ответ Савва строчку песни из популярной пьесы. На душе у него, очевидно, кошки скребли, но он понимал из Нинкиной буффонады, что ей еще горше, и продолжал ей подыгрывать. Подхватывал под руку, жарко шептал на ушко: "Вы обмишулились, милочка, приняв гусара за кавалергарда, боевого коня за обозную лошадь!" В конце концов всех рассмешили. Даже Мэри Вахтанговнa, у которой все чаще стало появляться на лице выражение застывшей трагедии, улыбнулась. "Экое паясничество перед разлукой, -- подумала она. -- Странно. Нет, я их не понимаю, но, может быть, так легче?.." Она еще не успела опомниться после ухода Мити, как вдруг Савва позвонил и сказал, что уезжает на фронт: назначен главным хирургом дивизионного, то есть полевого, госпиталя. Даже и глава семьи, даже Борис, несмотря на свои годы, а ведь ему уже шестьдесят шесть исполнилось, теперь непосредственно связан с войной, выдвинут снова, как в двадцатые, в прямое руководство медицинской службой вооруженных сил, получил звание генерал-майора. Непрерывно на совещаниях и в разъездах, инспектирует медицинское обеспечение фронтов. Она его почти не видит, никто почти не видит. Вот и сейчас, обещал приехать на вокзал проститься с Саввой, однако до сих пор не появился, а поезд же может отойти в любую минуту. Поезд и на самом деле мог отойти в любую минуту, но похоже было и на то, что он может отойти и через несколько часов, а может быть, и совсем не отойти. Савва же гнал своих с вокзала, однако они упорно не уходили, топтались на перроне, сопротивляясь порывам толпы. И его собственные старенькие родители, мать с отчимом, чудом уцелевшие осколки прошлого, филологи-серебряногорцы, если только можно сказать об осколках чего-то вдребезги разбитого, что они уцелели, и Мэри, и непотопляемый дредноут градовского семейного уюта Агаша, и Борис IV, мужественный подросток, глядящий на него чистейшими, явно отцовскими и дедовскими, градовскими глазами, выражающий всей своей чрезвычайно крепенькой, ладной фигурой могучее подростковое желание уехать вместе и в то же время строго держащий за руку младшую сестру Верулю, в чьих глазах закавказская мягкая ночь нашла себе пристанище, -- трогательная, ей-ей, парочка "сирот" при живых, запрятанных в лагеря родителях, и совершенно уже невозможная, полностью уже в репертуаре "комической старухи", хотя ведь ей всего тридцать семь, Цилька Розенблюм со своим чрезвычайно позитивным папашей Наумом -- все не уходили, толкались вокруг. |
