|
Его еще называли "в кругах" -- Громокипящий Петр! Пережевывая остатки "Земляничного", Цецилия поймала себя по крайней мере на трех грехах: во-первых, вступила в контакт с очередью, хоть и зарекалась никогда этого не делать; во-вторых, подумала о Петре Румянцеве не как о враге народа, а просто как об очень порядочном теоретике марксизма-ленинизма; в-третьих, подумала о нем в очень далеком прошедшем времени, "был", как будто вошедший под эти своды уже не вполне и существует, а значит, и он, ее любимый, ее единственный свет в окне, ее мальчик, как она всегда его мысленно называла, тоже не вполне существует, если не... К окошку она подошла совсем незадолго до закрытия. Там сидела женская особь в гимнастерке с лейтенантскими петлицами. -- Фамилия! Имя! Отчество! Статья! Срок! -- прогаркала она с полнейшим автоматизмом. -- Градов Кирилл Борисович, 58-8 и 11, десять лет, -- трепеща пробормотала Цецилия, просовывая в окошко свой кулек. -- Громче! -- гаркнула чекистка. Она повторила громче любимое имя с омерзительным наростом контрреволюционной статьи. Чекистка захлопнула окошко: так полагалось, чтобы не видели, каким образом производится проверка. Потянулись секунды агонии. Менее чем через минуту окошко открылось, кулек был выброшен обратно. -- Ваша посылка принята быть не может! -- Как же так?! -- вскричала Цецилия. Белая кожа ее немедленно вспыхнула, веснушки придали пожару дополнительно будто потрескивающего огня. -- Почему?! Что с моим мужем?! Умоляю вас, товарищ! -- Никакой информацией не располагаю. Наводите справки, где положено. Не задерживайтесь, гражданка! Следующий! -- бесстрастно и привычно прогаркала чекистка. Цецилия совсем потеряла голову, продолжала выкрикивать что-то совсем уже не подходящее к моменту: -- Как же так?! Мой муж вообще ни в чем не виноват! Он скоро будет освобожден! Пойдет на фронт! Я протестую! Бездушный формализм! -- Проходите, гражданка! Не задерживайте других! -- вдруг резко, со злостью прокричал сзади голос молодой женщины, что рыдала утром по поводу "осуждения без права переписки". Очередь зашумела, сзади надавливали. Цецилия совсем уже потеряла голову, схватилась за полку перед окошком, пыталась удержаться, визжала: -- Он жив! Жив! Все равно он жив! На зло вам всем! На шум подошел один из двух дежуривших у дверей брюхатых сержантов, ухватил шумящую еврейку за оба плеча, рванул, оттащил от окна. Было уже совсем темно, когда Надежда Румянцева выбралась из тюремной приемной, и тоже ни с чем, вернее, с тем же, с чем пришла, -- с пакетом продуктов для мужа. Проклиная про себя "коммунистическую сволочь" (вчерашняя комсомолка, став жертвой режима, и не заметила, как быстро докатилась до белогвардейских словечек), она потащилась к трамвайной остановке и вдруг увидела в маленьком скверике сидящую на скамье, расплывшуюся в полной прострации Цилю Розенблюм. |
