Кононыкин шел по  улице.  Улица была довольно многолюдной,  но  тихой.  Во

многих домах горел свет. Во дворе Поликратова слышался пьяный голос хозяина:

     - Вот  козел!  Ну,  написал бы  обтекаемо,  так  нет,  к  работе относился

халатно,  с  товарищами по работе вступал в  конфликты,  пьянствовал на рабочем

месте...  Даже  написал,  что  ворую!  Это  он  за  мешок комбикорма меня перед

Господом и его ангелами опустил!  Ничего,  ничего, мы еще встретимся! Он думал,

что в рай попадет.  А хо-хо по ху-ху не хочешь? В одном котле париться будем! Я

тебя, козла, еще в кипяток кунать буду! Я еще костер под твоим котлом разведу!

     - Аким,  Аким,  - укоризненно и быстро говорила жена. - Ты бы поостерегся,

Бог ведь он все слышит! Да и люди вокруг...

     "Неймется ему, - подумал Кононыкин со злой веселостью. - А ведь такие, как

Поликратов,  и Богу,  пожалуй, мозги закомпостировать могут. Вывалит в Небесной

Канцелярии ворох справок, еще и звание ветерана Арма-геддона получит. Бывают же

вот такие неукротимые!"

     - Гуляешь,  Дима?  -  окликнул его  кто-то.  Кононыкин обернулся.  Тонкие,

стройные, в спортивных костюмах, к нему подходили Юра и Катя Лукины,

     по-детски держась за руки.

     - Привет, - сказал он. - Куда это вы собрались? Лукин пожал плечами:

     - Никуда.  Просто дома слишком грустно. Пойдем по степи и будем идти, пока

все не кончится. Бог за нас, Дима.

     - Конечно,  -  с легкой завистью вздохнул Кононыкин.  В конце концов,  и в

несчастье можно оставаться счастливыми.  Вот  эта  парочка будет думать друг  о

друге в свой последний миг.  А о нем, Кононыкине, думать никто не будет. Некому

о нем думать.  Анджелка небось уже вкололась,  кайф щемит,  и все ей по фигу, и

Страшный Суд,  и кара небесная,  а уж сожителя своего она и не вспомнит,  не до

того ей будет! За них Бог, и сами они друг за друга, а вот он, Кононыкин, один,

и некому быть за него. Жизнь так сложилась.

     - Мы пошли? - сказал Юра.

     - До свидания, - вежливо сказала Катя.

     Кононыкин долго  смотрел  им  вслед,  чувствуя легкое  сожаление и  тоску.

Легкие фигуры Лукиных скрылись в сером сумраке улицы.  "Вот и все, - неизвестно

почему подумал Дмитрий. - Вот и все..."

     Он вернулся к Дому колхозника.

     На скамеечке около забора, трещащего от разросшейся сирени, сидели двое,

     - Одно мне жалко,  - послышался бас отца Николая. - Плохо верил. Надо было

верить истово,  а я сомневался,  колебания допускал. Суда я не боюсь, что мне с

него? А вот сижу и думаю: правильно ли жил раб Божий Николай? Это ж тоска, а не

жизнь была.  Серость, Никанор Гервасьевич, такая серость, что грусть одолевает.

Екклезиаст сказал: "И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится

к Богу, который дал его. Суета сует, все - суета".

     - Да подождите,  Николай,  -  мягко и утешающе отвечал Ворожейкин. - Я все

думаю: а вдруг Дмитрий прав? Вдруг это вторжение?

     - Тогда еще более обидно,  -  вздохнул священник.