Бунь Чонг — $157

Хен Сень — $39

Раздраженно задремал. Во сне он выпивал в Бомбее, расплачиваясь рупиями. Компаньоны по выпивке были до того признательны, что придвигались ближе, радостно задыхались, выражали жаждущую благодарность, бородатые выпивохи влажно, сочно лизали его в нос. С глубоким бурчанием Нэбби Адамс отпихнул собаку. Катясь под тяжелыми небесами мимо каучуковых деревьев и жалких деревушек, Краббе тоже немного соснул. Он плоховато спал в последнее время. Проваливаясь в два-три часа ночи в глубокое изможденное забытье, постоянно был вынужден вырываться из холодной водяной могилы; проснувшись, искал сигарету и книгу, боясь вновь очутиться в обманчивых объятиях.

Алладад-хан и Фенелла тихо разговаривали между собой на медленном малайском, приправленном немногочисленными английскими словами. Она быстро училась его понимать, быть им понятой.

— Она извела меня, — говорил Алладад-хан. — Когда задержусь, хочет знать, где я был. Не верит, когда говорю, на дежурстве был. Теперь говорит, меня видели с женщиной-европейкой, кричит, обзывает дурными словами, просит брата устроить мне перевод в его округ, чтобы все время видеть, чем я занимаюсь. Жизнь превращается в ад.

— Будьте хозяином, — посоветовала Фенелла. — Заявите, что будете делать по-своему. Вы ей ничего не должны. Не должны даже…

— Но вопрос ответственности, долга. Я на ней женат, должен помнить о ней.

— Если снова начнет ныть и жаловаться, дайте пощечину.

— Мужчина не должен бить женщину.

— Иногда женщина рада пощечине. Всегда знает, когда заслужила.

— Вы открыли мне глаза, — сказал Алладад-хан.

Дождь, как толпы футбольных болельщиков, ждал, когда придет пора ринуться, хлынуть в открывшиеся ворота. Джунгли, угрюмо и грозно стоявшие, позволяя пробегать дороге, казались оскверненными и запутанными в слабевшем свете. Горы наполовину окутал туман. Вскоре с оркестровым рокотом начался дождь.

— Это нас задержит, — сказал Алладад-хан. — Видимость ухудшается, скоро зальет дорогу. — Стеклоочистители быстро и монотонно качались, подобно, думал Алладад-хан, ему самому, укачивавшему ребенка. Слева направо, налево, направо, налево. Вскоре машина стала островком, окруженным водой. Двое позади очнулись от влаги на лицах, плотно закрыли все окна. Вода все равно просачивалась в машину, на полу образовалась неглубокая лужа. Нэбби Адамс монотонно ворчал на урду, бросая слова слева направо, налево, направо, налево.

— Скоро придется остановиться, — объявил он. — Мы рядом с Толкатом, или как он там называется.

— С Толкатом?

— С Толкатом. Там пара кедаев. Можно дождь переждать. — Жажда начинала сильно одолевать Нэбби Адамса. Во рту пересохло после неосвежившего сна, в машине жарко, душно, за быстро задраенными запотевшими окнами.

Мрачность сидела за соседним столом, когда они, оставив машину в луже среди торжествующих уток, уткнулись локтями в холодную мраморную облицовку в ожидании пива. Дождь хлестал, бичевал, изливался, упиваясь с водяночной страстью иссохшей землей.

— По-моему, — сказал Нэбби Адамс, — лучше нам молча вознести молитву. — Нежданно-негаданно на него нахлынуло воспоминание о самом себе, помощнике могильщика, давным-давно в Страстную пятницу качавшем орган. Деревья были мокрые, могильные плиты купались в весеннем потоке. И тогда, изо всех сил качая, и потом, при последнем хоре «Распятия» Штайнера, он решил уйти, черт с ним со всем, бросил органиста посреди аккорда, воздух со стонами уходил в пустоту, словно воздух, который выходит со стоном из трупа, когда поднимаешь его, чтобы спину обмыть.