В элитной «Золотой воде» пациентам предоставляли время для «забывания», поддерживая организм в хорошей физической форме и исключая любые волнения. Обязательный сон на свежем воздухе, обязательные ежедневные прогулки, запах цветущих лип, островки голубых, жёлтых и белых цветов в траве, скошенные лужайки с подсыхающим сеном, птичьи кормушки с неутомимыми синицами, муравьиные тропки, за которыми так интересно наблюдать. Познавательные фильмы о природных явлениях, кружки рисования и рукоделия, танцевальные вечера со старинными вальсами и полонезами.

Зигмунд Фрейд утверждал, что вытесненные мысли и импульсы не теряют своей активности, находясь в подсознании. Вера не читала Фрейда, но однажды заблокированные памятью воспоминания вернулись, и она смогла их принять, как принимают неизбежное, уже случившееся, уже ставшее прошлым.

Если бы можно было взять назад – брошенные Арине в лицо обвинения, продиктованные больным рассудком! Если бы можно было всё объяснить – так, чтобы Арина поверила, сказала бы: «Я понимаю, ба…»

Не скажет.

Вера снимала со стены фотографию, с которой улыбалась приёмная внучка. Гладила по волосам, целовала в смеющиеся глаза и просила прощения: «Девочка моя золотая! Обидела я тебя, наговорила в сердцах. Ты уж прости… Бабушка тебя любит. И Ваня любил, счастья тебе хотел». Глаза на фотографии – понимали. Прощали. Любили. А телефон по-прежнему молчал…

Дни она проводила в Арининой комнате. Смотрела в окно – и видела то же, что видела она. Готовила внучкину любимую еду – и ощущала тот же вкус. Ложилась на кушетку, занявшую место Арининого дивана – и разглядывала узоры на потолке, нарисованные светом уличного фонаря. Арина много лет засыпала под этот зыбкий свет. За этим столом готовила уроки, а Ваня сидел рядом и объяснял, если она чего-то не понимала.

Рука непроизвольно выдвинула ящик письменного стола. Что в нём? Школьные тетрадки, исписанные красивым аккуратным почерком. Дневник с записью «На уроке химии вела себя недопустимо. Прошу принять строгие меры». Меры полковник принял: запретил Вере расспрашивать девочку о случившемся и тем более ругать. С улыбкой подписал дневник, весь вечер старательно проигрывал Арине в шашки, смеялся и шутил.

А надо было – расспросить. И она бы рассказала, не держала это в себе. Ведь что-то же случилось – «недопустимое». Вечесловы воспитывали Арину в уважении к старшим, да и в монастырском приюте девочек приучали к послушанию. Издеваться над учительницей она бы не стала, скорее терпела бы издевательства над собой. А когда устала терпеть, ответила ударом на удар. Интересно, что же она такое сделала? Вечесловы не спросили, не разделили с ней это «недопустимое», старательно делали вид, что их это не касается. Вот они, ошибки воспитания!

Красными строчками записей в Арининых школьных дневниках («На уроке истории исказила революционный смысл восстания Емельяна Пугачёва, рассмешила класс, пререкалась с учителем», «Написала на доске хулиганский стишок, оскорбив этим своего товарища, и сорвала урок алгебры», «Самовольно ушла с классного собрания») – на Веру смотрела закрытая от всех жизнь, которой жила их девочка и о которой они с Иваном ничего не знали. Не хотели знать. Не ругали, не спрашивали ни о чём. А она, наверное, ждала – чтобы поругали, а потом простили, сняли с души груз, который приходилось нести в одиночку.

В «Золотой воде» Арина оплатила для неё отдельный номер-люкс с личной медсестрой и шестиразовым заказным питанием. Приезжала каждый день, о чём-то с ней разговаривала – Вера не помнила о чём, помнила только голос, журчащий как прохладный ручеёк. Из ручейка хотелось напиться. Непроизвольное глотательное движение – и рука с детски-тонкими пальцами подносила к губам стакан с водой, такой вкусной, такой желанной в летнюю жару.