– Это дом твоих предков, – не сдавалась Матильда.

– Да ну? – Николай рассмеялся уже в открытую. – Мать свою я не брошу, не надейтесь. И дом этот мне не нужен, я покупателей на него нашёл, цену дают хорошую, хватит и мне, и вам. Вы моей матери когда-то денег оставили. Она говорила, много, на три года хватило. А я привык отдавать долги. Телефон оставлю, звоните, если что. Я приеду.

Глава 39. Муки совести

Перед Ариной, которая сказала ему в лицо, что он ей не нужен, а он, дурак, поверил. Уехал. Не звонил. Сволочь он всё-таки.

Перед матерью, которая надрывала по нему сердце, плакала по ночам – из-за Колькиной жизненной неустроенности и дурного характера, с которым он не мог справиться.

Все три вины были из разряда иррациональных. Реальную вину, когда один человек причинил другому конкретный вред, можно искупить конкретными же действиями: попросить прощения, исправить ошибку. А если ошибка сделана давно и чтобы её исправить, нужно вернуться в прошлое? Если тебя давно простили, а ты себя так и не простил? Что с этим делать?

Одолеваемый муками совести, к которым присоединялись муки голода (завтракать в компании польской бабки и бабкиной прислуги Колька отказался, самолётный обед из какой-то дряни в пластиковых коробочках есть не стал, и теперь в голове гудело, а в животе урчало), Колька открыл дверь своим ключом, поставил на пол здоровенный чемодан.

По коридору плыл аромат жареного теста. Колька шумно втянул его в себя, соображая: оладьи или лепёшки? Хотелось, чтобы – лепёшки. Ещё ему хотелось поскорее лечь. Нет, сначала наесться, а потом лечь, додумать в тишине недодуманные в самолёте мысли и как-то всё решить. А если не получится, посоветоваться с Ариной, про которую Колька наврал польской бабке, что она его наречённая, обручённая, или как там? Бабка поверила, аж позеленела вся, но в руках себя держать умеет, этого у старой ведьмы не отнять.

С Ариной ему было удивительно хорошо, даже когда она орала на него – там, в Осташкове, требуя, чтобы он немедленно убрался из её квартиры (Арина сказала: «Я тебя не звала. Пошёл вон!») и дал ей спокойно умереть (Арина сказала – сдохнуть). И умерла бы, тихо угасла от голода, которого не чувствовала в мороке депрессии, одна, в пустой квартире, – если бы не Колька.

На кухне разговаривали. В груди радостно стукнуло сердце: Арина! К матери пришла! Поговорить о нём, о Кольке. О них двоих.

Но оказалось, что в гости к матери пришла не Арина, а Аринина бабушка.

– А Арина… где?

– В Караганде – доложила мать. – Дома у себя, где ж ей ещё быть. Занавески свои шьёт, на хлеб зарабатывает, а мы тут с Верой лясы точим.

В материном привычном стёбе слышались какие-то новые интонации. Что тут у них произошло, пока его не было? От этой мысли на душе стало ещё паскуднее.

– Здрасьти, Вера Илларионовна, – запоздало поздоровался Колька. Пристроился на стул, тяжело вздохнул и сообщил: – А я подарки привёз, из Варшавы. Целый чемодан. На всех.

– Обласкала тебя Матильда? Вздыхаешь, как старик.

– Алла, отстань от него, ему и так плохо.

Вера Илларионовна назвала мать по имени, Аллой, как никто в доме не звал, всё Михална да Михална, как старую бабку. А она не старая совсем, всего пятьдесят шесть, Кольку родила в неполные восемнадцать, жизнь на него, долдона, положила.

Внутри что-то стиснулось от нежной жалости к матери, такой же, как он сам – неугомонной и безалаберной, с непростым характером и семейной неустроенностью. Даже внуков нет. А кто виноват? Опять он, Колька.

Колька опять вздохнул, потянул с материной тарелки лепёшку.

– Кто ж за стол с немытыми руками? Иди мой, – сказала мать.