Кузьма стоял перед дедом, ждал ответа.

Никанор бросил лопату, размахнулся и каменной ладонью ударил внука по губам.

— Замолчи, щенок!

Никогда не поднимал дед руку на Кузьму, часто, почти каждую получку баловал конфетой, пряником, а сейчас…

Рот Кузьмы обожгло что-то горячее и соленое, в голове зашумело, овраг завертелся, как карусель. Мальчик упал на прохладное дно ямы, заплакал.

Никто, даже мать не вступилась. И только вечером у костра, когда поели печеной картошки с солью, мать положила голову Кузьмы к себе на колени, пожалела, приласкала, прошептала, целуя в голову:

— Дурнем ты у нас растешь, Кузьма! Без дна и покрышки. Спи, цыганенок, спи!..

Засыпая, Кузьма слышал, как скрежетали лопаты, как гулко падала на отвал сырая тяжелая глина.

Не спят Никанор и Остап. Обогреются у костра, посмотрят на звезды и опять роют и роют.

Выше поднялось небо. Побледнели звезды. На листьях вербы заблестела роса. На востоке, над черной тучей Батмановского леса ручейком жидкого расплавленного чугуна выступила заря.

— Шабаш на сегодня! В шахту пора! — Никанор разогнулся, воткнул лопату в вязкую глину и начал натягивать на свое большое разгоряченное тело холодную, отсыревшую на ночном воздухе шахтерку.

Вечером, придя с работы, помылся, поужинал и опять схватил лопату.

Через три дня и три ночи вырыли яму, поставили стропила, накрыли их горбылями. Еще не хата, не землянка, но уже над головой есть крыша. Неказистая пока, в щели видны звезды, но все-таки это своя крыша.

Завтра Остап и Никанор с помощью жен намесят глины, перемешают с конским навозом и соломой, положат ее толстым слоем поверх горбылей. Ветер и солнце довершат их работу, сделают крышу железной — не размокнет она ни под дождем, ни под снегом. К воскресенью, гляди, и дверь заскрипит на железных петлях. Еще неделя-другая пролетит — и веселый дымок закурится над печной трубой.

Закурится непременно! Никанор стоит перед недоделанной землянкой, среди досок и вязкой глины, на пологом скате Гнилого Оврага, и видится ему, как валит в небо сизый пахучий дым, явственно слышится, как скрипит новая дверь. И хорошо, радостно на сердце Никанора. И хочет он поделиться с кем-нибудь своей радостью. Подхватывает на руки Кузьму, щекочет бородой его облупившиеся скулы.

— Вот видишь, Кузька, — крыша!.. А ты говорил… Эх, Кузя, и заживем же мы на новом фундаменте!

— Я не хочу, дедушка. Тут воняет. И собаки…

Помрачнел Никанор, закусил губу. Холодным свинцом налилась рука. Размахнулся, чтоб ударить Кузьму, но сдержался.

Столкнул внука с колен. Хмуро посмотрел вслед убегавшему мальчишке и подумал:

«Дикуном растет. И походка не наша, неродовитая, ишь, ступню як выворачивает. Надо прибрать к рукам».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Где-то совсем недалеко от Никанора бегут рельсы железной дороги, там стучат колесами красные вагоны, из дверей выглядывают бритые головы новобранцев. Их везут на Дальний Восток бить японцев.

Плачут матери, провожающие своих сыновей, рыдают жены, подвывают дети.

На заводе волнение, бастует прокатный цех, трубный, и начинается пожар в доменном.

Все это проносится мимо Никанора. Ничего видеть и слышать не хочет. Как и прежде, еще не утихнет гудок — бежит в шахту, первым спускается, первым получает наряд. Думая о своей землянке, отводит десятника в сторонку, просит:

— Гаврил Гаврилыч, уважь, определи уголек помягче… магарыч будет.

Десятник мнется, переступает с ноги на ногу, поднимает плечи.

— Оно, знаешь, не полагается. Карл Францевич взыскивает за такие поблажки штрафом, но тебе можно уважить. Иди в пятнадцатый забой. Только там, знаешь, не успели подкрепить…

— Ничего, я сам подкреплю, и саночников мне не присылайте, — радуется Никанор.