Давно бы сбежал. Жалко вот, что не держит никто. Вроде вольнее вольного. Ни замков, ни проверки, ни параши. Выйду я из белого дома, гривы львиные поласкаю, а потом по каменным ступенькам к воротам сойду. Стоят они, высокие и острые, тучи нанизали. Прислонюсь к ним, железом морозным обожгусь, в просвет голову вставлю и смотрю на волю, смотрю. Потом оглянусь на окна коммуны — и злоба разбирает. Там прилипли к стеклам лизуны коммуновские. Стерегут глазами.

Пошел как-то вдоль решетки, будто гуляю, а сам дырку ищу, а они из дома выскочили, по усадьбе рассыпались, снежками расстреливают друг дружку. Подскочил и ко мне парень один, высокий и худой, сосед мой коечный, Борисом зовут. Брызнул снегом в глаза. Я ему как дам в зубы, — даже красный мак на снегу вырос. А он, стерва, не плачет. Смеется да компании своей кричит:

— Мала куча, верха дай!

Подбежали ребята, снегом засыпали, свалили, в свою кучу вплели, и завертелись мы все кубарем. Смеху, криков сколько! Не стерпел и я, засмеялся.

С тех пор и подружился с Борисом. Он самый старший в коммуне. Он и грамоте меня научил. Теперь не заикаясь, не по складам читаю на воротах золотую надпись: «Коммуна бывших беспризорников». Он каждое утро помогает убирать мою кровать, каруселью кружится под ногами, все спешит, все некогда ему. На зарядке жмется в мой ряд, светит зубами, взглядом показывает на мою неправильно выброшенную ногу и в мастерской не спускает с меня глаз.

Шефствовали над нашей коммуной железнодорожники и металлисты. Они и мастерскую оборудовали. Стояло там семь станков, обрабатывались на них паровозные части. Работал Борис здесь второй год. Был доволен. А я вот работаю только две недели, и уже надоело, ничего хорошего не вижу. Скука черная. Моторы гудят, как навозные мухи, ремни — хлоп, хлоп. Спину свою пригрел у моторного кожуха, носом клюю и про свой станок забыл. Стоит он, маленький, горбатый, в самом уголочке мастерской. Станины у него щербатые, в мазуте, пыльные. Одна только табличка краснеет свежестью надписи: «Хозяин станка Александр…» Какой я хозяин, когда бываю возле него раз в неделю?

Над моей головой белыми, приятными буквами напечатано:

«Если ты устал, пойди в красный уголок, посиди в мягком кресле, почитай, отдохни».

Умная тварь придумала. Стою я сейчас над станком, а спина надвое хочет разломиться. Резец стрекочет в белом валике, а мне кажется, что он в мозгах моих ковыряется. Глянул на правила чудесные, круть мотор — и затих резец. Вытер руки хлопком, обмыл под краном и зашагал к выходу побыстрее. Оно хоть и есть такое правило, да все стыдно перед ребятами.

Ты идешь, а они еще гнутся у станков и будто не замечают твоей выходки. Брешут. Вижу по рукам вздрагивающим, что все обратили внимание на мой уход. Больше всех, конечно, рад рябой Петька. А мне наплевать. Все равно скоро смоюсь. Никак не соберусь. Ночи подходящей не подберу.

Сегодня вроде клюет. Лежу на кровати, ноги обутые под одеялом спрятаны. Комната пуста. За окнами густая смола разлилась. В красном уголке голоса. Там какие-то курсы, а я заохал, больным притворился, волчью мысль держу. Наконец-то распрощаюсь с занудной коммуной, с Петькой. Время как будто подошло золотое. Муха не пролетит, голоса в уголке затихли, ни шороха в паркетном коридоре. Встать бы сейчас, кровать оголить, в тугой узел стянуть одеяло, простыни, на белой стене вырезать свою кличку Святой и махнуть через окно в безлюдный засыпанный снегом сад, а дальше — лес, тайга, дорога, паровозные гудки… Добро! Воля, воля матушка!..

Жаль только одного человека — Антоныча. Он так хорошо разговаривал со мной тогда, в первый раз, так он похож на Гарбуза, поверил мне… Э, ладно! Верил, а все-таки не защитил от Петьки, заставил так жить… Не хочу. Не буду. Убегу. Сейчас же. Это твердо.

Решение есть, а голову поднять с подушки не хочется.