Изменить размер шрифта - +
Стоял в яме по колена в грязи, с темным от бессонной ночи, от тяжелой работы, заляпанным глиной лицом, с глубоко запавшими глазами, бессильно уронив длинные руки. Стоял и, глядя на заводское зарево, беспричинно улыбался.

— Чего скалишь зубы, як тот дурень? Да ты чуешь?

Никанор толкнул сына в плечо. Остап повернулся к отцу, но бессмысленная улыбка не исчезла с его измученного лица.

— А? Шо вы говорите, батя? — не слыша себя, откликнулся Остап.

— На дурня ты сходишься. Чего смеешься? Шо побачив на небе? Рай или шо?

— Чугун на заводе выдают. Чугун!.. — повторил Остап, и еще шире, еще ярче разлилась по его лицу солнечная улыбка.

— А-а-а!.. — разочарованно прогудел отец.

Никанор долго смотрел на заводское зарево, привычно властно хмурился, скреб в бороде, выдирая из нее засохшую глину.

— Значит, шабаш забастовке! Одна кончилась, другу поджидай. Дурни, разве хозяина переспоришь?! Чурайся бунтовщиков, Остап! Нехай холостяки бунтують, а ты… Кузьма на твоих руках и Горпина… с новым животом молодица гуляет.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

 

В самый разгар трудового дня, когда Никанор уже проделал самую трудную часть работы — подрубил пятку пласта и собирался крушить уголь глыбами, в забое появился десятник Гаврила — сухой, как вобла, узкоголовый, узколицый человечек. Подполз к Никанору, хлопнул его по горячему потному плечу, показал свои мелкие рыбьи зубы, засмеялся:

— Шабаш, Голота!

— Шабаш?.. Разве уже вечер?

— Двенадцати еще нет… Хозяин приказал шабашить.

— Нажаловались, собаки! — Никанор заскрипел зубами, выругался. — Завистники! Эх, люди…

Десятник грел голые руки на стекле своей яркой лампы — надзорки и добродушно посмеивался:

— Как не позавидовать такому? Я и то, грешным делом, глядя на тебя, качаю головой. И думаю: золотой человек, божьим перстом отмеченный! И Карл Хранцевич тоже так думает. Потому и прислал… Переговорить с тобой прислал.

— Переговорить?.. О чем? — Никанор с недоумением смотрел на Гаврилу. «Голову морочит, от работы отрывает». Нащупал обушок, посмотрел на угольный пласт, нахмурился: — Гаврила, времени нет у меня шутковать. Работать треба, хлеб зароблять. Иди себе… — И размахнулся, чтобы ударить в угольную стену, отколоть от нее черную искрящуюся глыбу.

Гаврила перехватил обушок.

— Бросай, Никанор! Не шутить я сюда пришел… По делу. С хозяйским заказом. Карл Хранцевич велел передать тебе вот это…

Гаврила достал из кармана беленькую тряпочку, развернул ее, и Никанор увидел на ладони Гаврилы кругленький, излучающий тихое солнечное сияние золотой. Это была новенькая десятирублевка. Каждый рубчик ее ребра лучисто переливался. А по поверхности кружочка бугрился чеканный царский орел. Никанор онемело смотрел на золото. Глаза испуганно блестели.

— На, бери, твое это золото, — сказал десятник.

Он и в самом деле схватил руку Никанора и положил на черную ладонь сияющий тяжелый кружочек. Маленький, а какой тяжелый! Золото, а жжет мозоли.

— Мое? — хрипло спросил Никанор.

— Твое, твое! Достраивай хату. Так и сказал Карл Хранцевич. «Нехай Никанор достраивает свою хату, живет в ней с богом, с полным счастьем».

— Спасибо, раз так… — голос Никанора задрожал, а в глазах блеснула слеза.

Гаврила подождал, пока Никанор спрятал в недра своих лохмотьев золотую десятку и сказал.:

— Ну, а теперь готовь себя к делу.

— К какому?

— К какому? — усмехнулся десятник.

Быстрый переход