— А… слыхал, слыхал про такого! — Умолкает. Лохматые брови сердито шевелятся, жесткие усы торчат во все стороны. — Интересно!.. Вот, значит, как ты хочешь помогать мне — смехом!

— А я умею и по-другому. Разрешите…

Богатырев перебил меня:

— Это мы сами увидим, что ты умеешь. Были тут такие, что павлиний хвост распускали в первый день, а потом… Бери масленку и айда смазывать машину!

Так я снова, уже на двадцатом году жизни попал в подручные к Богатыреву. Пока буду молчать, что я Санька Голота…

Когда-то любил меня дядя Миша, своим дитём называл. А теперь? Встретил не очень ласково.

Экипировавшись, с полным баком воды и горой угля на тендере, с почищенной топкой, весело гудящей белым пламенем, наш паровоз выходит на станционные пути сортировочной. Берем длинный состав платформ, груженных чугунными чушками и стальными слитками, и отправляемся на магистраль.

Только что перевалило за полночь, накрапывает дождь, а небо над Магниткой полыхает зарей — на заводе выдают плавку чугуна, льют в ковши кипящую сталь, режут голубыми молниями и сваривают металл.

Свет зари лежит на черных маслянистых боках нашего паровоза, на груженых платформах, на телеграфных столбах, на лицах стрелочниц, провожающих наш поезд, на отвалах глины, на дне котлованов, на корпусах цехов, на заводских трубах.

Все излучает сияние зари, все, куда ни посмотришь, — кружевные фермы высоковольтных передач, газовые факелы доменных свечей, мосты, бетонное тело эстакады, печи коксохима, корабельная громада электростанции. А озеро кажется наполненным не водами Урал-реки, а солнечным огнем — горит, сверкает, переливается миллионами и миллиардами огоньков, светлячков, искр.

Мчимся и мчимся на всех парах вдоль зари, и нет ей конца, не тускнеет она. Паровоз наворачивает на свои колеса километры, грохочет по золотым рельсам, по оранжевому щебеночному балласту, по розовым шпалам и гудит:

— Ого-го-го-гу-гу-гу!..

Горячий дождь падает на мою голову. Тело раскачивается в хмельной дремоте и летит в мягкую темноту. Вдруг молния, гром… и горячий дождь превратился в ледяные капли, солнце — в наезженный каток, мягкая темнота — в острые камни.

Открыл глаза и вижу где-то вверху над собой пепельноседые усы, лохматую шапку машиниста. Он льет из чайника на мои скулы холодную воду, кочегарской лопатой толкает в грудь, потом волоком тащит по угольным осколкам, рассыпанным в паровозной будке.

Мучительно вспоминаю, что кто-то так делал давно-давно, в далеком прошлом, на бронепоезде «Донецкий пролетарий». Богатырев это, дядя Миша…

Гневный его голос гремит:

— Заснул, на паровозе заснул, окаянный!.. Да я уже тридцать лет езжу, переложи — так весь земной шар опоясал сорока дорогами, а глаз ни разу в работе не прикрыл. А он спать. Марш с паровоза, убирайся сейчас же, подлец, чтоб нога твоя не пачкала… Мне не надо таких работников. Кочегар за тебя ночь доработает.

Я хочу сказать разъяренному Богатыреву, что я вовсе не подлец, не лодырь, не пачкун. Нечаянно уснул. Пять ночей подряд мучился без сна, на шестую не вытерпел. Негде мне было спать, нет у меня на Магнитке ни своей постели, ни кровати. Хочу, а не могу слова вымолвить.

— Слыхал, соня? — кричит мне в лицо Богатырев. — Не нужен ты мне! Ишь, умелец! Господи, до чего же я невезучий: то растрепанную бабу в помощники прислали, то дезертира, а теперь этого… тюху-матюху… Уши врозь, дугою ноги и как будто стоя спит!.. Да разве тебе на паровозе работать? Иди на Большой проспект, в пошивочную мастерскую или в парикмахерскую — стань за витриной, скаль зубы, зазывай заказчиков и клиентов!

Ветер хлопает брезентом в двери будки.