— Толстошкурый он у нас, как слон.

Я нахмурился, сжал кулак. Но не ударил: обезоружил меня строгий взгляд Борьки.

— И правды он не любит, — насмешливо изрек Петька. — И в бутылку лезет, если против шерстки его погладишь. И в драку бросается по всякому пустяку.

— Ладно, ребята, шутки в сторону! — сказал Борька. — Какая у нас программа действий, товарищ Лена? Поведешь в депо оформляться на работу?

— Нет, еще рано. Успеется! Три дня вы должны осваивать Магнитку.

— Уже освоили. Веди в депо!

— Не имею права. Велено сопровождать вас по заводу и строительству. А вечером велено идти с вами в цирк. Вот и билеты. Бесплатные. Держите! — Лена достала из кармана четыре сиреневые проштемпелеванные бумажки.

— Ну, раз велено… — Борька лукаво посмотрел на меня и Петьку. — Ну как, ребята, подчинимся?

Петька энергично покачал головой, показал свои ноги, обутые в тяжелые сапоги.

— С удовольствием подчинюсь завтра, а сегодня… сегодня должен приобрести летнюю обувку. Пойду на базар, приторгую по сходной цене парусиновые скороходы.

Борька надвинул на кудрявую голову старенькую, с огромным козырьком и пуговкой на макушке кепку, застегнул черную косоворотку, приосанился, объявил:

— Ну, а я безоговорочно подчиняюсь вам, товарищ Лена, и сегодня, и завтра, и вообще… на всю жизнь отдаю себя в полное ваше распоряжение.

Шутит, а Лена, конечно, понимает, чувствует, что это уже не шутки. И какой же он быстрый, ловкий, удачливый, этот Борька! Дня еще не прошло, как увидел Лену, а успел, барбос, сделать то, что мне не под силу было бы свершить за целый год: влюбился, раскрыл свою любовь и скоро влюбит в себя дивчину. Да, я не ошибаюсь. Лене все нравится, что говорит Борька. Глаз с него она не сводит. Внимательно, боясь проронить хоть слово, прислушивается к нему. Беспрестанно на губах ее светится приманчивая улыбка.

Весь день бродили мы по заводу и строительной площадке, весь вечер сидели в цирке, но за это время она со мной не поговорила в общей сложности и десяти минут. Все с ним, с Борькой, болтала. Они часто забывали, что я сижу рядом. Глаза у обоих горят, без всякой причины оба хохочут.

Угрюмый, молчаливый смотрю на счастливую парочку и думаю свою горькую думу: что же мне, несчастному, делать со своей любовью?

В том, что я тоже влюбился, что моя любовь — несчастье, я тогда был твердо уверен.

Но ненадолго хватило мне уверенности. Когда мы с Борькой провожали Лену домой — она жила в барачном городе, у самого подножия Магнитной горы, — дивчина вдруг вспомнила и обо мне. Приблизила свое плечо к моему и, приветливо заглядывая мне в глаза, спросила:

— О чем ты все думаешь и думаешь, Александр?

В ее голосе прозвучала настоящая дружеская ласка. А лицо, освещенное ярким светом теплых летних звезд, улыбчивое, показалось мне родным-родным. И ее слова, и ее взгляд, и улыбка были так неожиданны, так приятны, так ошеломили меня, что я не мог разомкнуть губ, не мог пошевелиться. Я замер от предчувствия счастья. Ошибся я, считая себя несчастливым. Поспешил. Увидела и меня Лена, почувствовала.

— Ну, Саня, доверишь или не доверишь нам свои думы? — девушка осторожно прикоснулась к моей руке.

Мне хотелось припасть щекой к этой пахучей руке, натертой, наверное, чуть привядшей мятой, и говорить, говорить, но я тяжело, шумно дышал, неуклюже топтался на пыльной дороге и стойко молчал.

— Не доверяешь? — в голосе девушки послышалась грусть, легкая обида.

Борька махнул на меня рукой, засмеялся.

— Лена, оставь его в покое. Он у нас скрытный: клещами ничего не вытянешь из его головы.