Борис поворачивается к Лене, спрашивает:

— Читал, будто плотину построили в сорокаградусный мороз, в сорок пять дней. Правда?

— Правда, — кивает Лена. — Я тоже строила.

За озером тянется Уральский хребет. Он, кажется, здорово приблизился. И во всю длину хребта, воды, всей степной и хребтовой дали, доступной глазам, разворачивается Магнитострой.

Вот опять доменный цех.

Железобетонная — в километр — эстакада, одетая волнистым железом, составляет бронированный корпус гиганта. Три домны пускают из шести свечек газ в задымленное небо. Двенадцать кауперов поднимаются башнями…

Густая сеть железнодорожных путей. На ней туда и сюда бегают шустрые, в черном лаке паровозы, с ковшами, налитыми жидким чугуном. Что ж, потягаемся!

Восьмиэтажное здание воздуходувки. Рядом — гордый стальным переплетом ферм, колонн, скреплений, мостовых кранов — стоит семитрубный мартен.

Вокруг трех гигантов, борт о борт — котельный, механический, разливочные машины, депо, железобетонная электростанция, которая поднимается даже над прокатом, домнами, мартеном.

Едем и едем, кружим, петляем… Ехать бы вот так, кружить и петлять без конца, смотреть и смотреть на русые волосы, в озерно-лесные глаза…

— А это наш соцгород, — говорит Лена.

Пятиэтажные малиновые корпуса с большими окнами прячутся от знойных, пустынного накала ветров, от заводской пыли на какой-то плоской просторной вершине. Соцгород огражден тройным кольцом молодого парка.

Петька укоризненно, косится на Лену, кисло смеется:

— Что ты тычешь на журавля в небе? Подай лучше нам синицу в руки. Барак, где наш барак?! Вот так встретила!

— Ладно, заткнись, — кричит на Петьку Борис, — будет тебе твой барак.

Борька сидел на связке книг, брошенных на пыльное дно кузова, и молча, не моргая, зачарованно смотрел на все, что попадалось нам на дороге, — на беленные известью бараки, на грабарей, на завод, на базар, на шатер цирка, на кирпичное, в сплошном барачном окружении, здание кинотеатра, с надписью на фронтоне «Магнит». Все Бориса Куделю радовало, всем он гордился и каждому магнитогорцу завидовал.

Я поближе придвигаюсь к Борису, обнимаю его плечи. Сидим, тесно прижавшись друг к другу, чуть дыша, и смотрим, смотрим на Магнитку, на Лену и опять на Магнитку.

Так мы и приехали к очередному бараку с красными крестами на молочных окнах. Наконец нашлись и для нас места. Лена, прощаясь, просто, как старым знакомым, сказала:

— Ну, ребята, до свидания. Увидимся!

— Обязательно увидимся! — смеется Петька.

Проводив глазами Лену, он поворачивается ко мне и Борису, показывает свои мелкие жиденькие зубки, подмигивает:

— Магнитная дивчина, а? Скажи!..

Борька кепкой обметает дорожную пыль со своих книг — не слышит Петьку. Я слышу и ничего не говорю ему. Угрюмо молчу. Обидно, горько, что насквозь побитый ржавчиной Петька пытается говорить о Лене. И как!..

Поселили нас в карантине. Что ж, карантин, так карантин. Видали мы в своей жизни и кое-что похуже. Была бы крыша над головой.

Сводили в баню, постригли, накормили и дали на ночь голые деревянные топчаны.

Ночью я долго не мог заснуть, ворочался на досках, вспоминая слова сторожа карантина:

— Предписанием сказано: жить в наших краях три дня. Но вам придется больше, потому густовато на Магнитке, не поспевают бараки строить.

Что ж, проживем тут и неделю и месяц, сколько надо…

Пахнет карболкой — напоминает вокзал, поезда, мое детство. И вдруг подкрадывается пустота тех лет. Заскрипел, как Борис, зубами, головой в доску топчана ударился и злобно подумал вслух:

— Обленился ты, Санька, оброс, ожирел!.