— С кем ты разговариваешь? — удивился Борис. Он тоже не спал. Подполз ко мне, спросил: — Сань, ты разочарован?

— А ты?

— Что ты, чудак!

— Я тоже нет. Честное коммунарское.

Утром две койки рядом с нами опустели. Петька, неумытый уныло смотрит на голые доски и вещает:

— Обожди, обсмотримся, рванем и мы. Как заразных в карантин, гады!

Борис несет кипяток, готовит чай, а мне подыматься не хочется, глаза слипаются, о тайге мечтаю, об Антоныче, о теплом доме со львами…

Но вспомнил слова Антоныча: «Воюй, Александр, воюй!»

Отругал я себя хорошенько, вскочил и будто не спал.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Борька пьет кипяток с черным хлебом, смотрит на пыльную, окутанную дымом, забитую корпусами цехов, трубами и бараками долину Урала. Умные, всевидящие, все запоминающие глаза его ласково щурятся, а губы любовно шепчут:

— Здорово, милая, здравствуй!..

Петька удивленно-насмешливо косится на Борьку.

— С кем это ты так любезно разговариваешь, Боренька?

— А вот с нею… ты глянь, какая она!

— Кто? — Петька насмешливо высовывается в окно, смотрит налево, потом направо. — Никакой милой не вижу.

— Ну и кусай локти, раз не видишь ее сиятельства Магнитки. Эх, ребята, ребята! Не понимаете вы, дурни, какое счастье выпало на нашу долю.

— Интересно, какое же? Просвети нас, дружище! — Петька подмигнул мне, усмехнулся.

Я опустил голову. Обидно, что такое существо, как Петька, осмеливается вербовать меня в свои сообщники. Сколько лет он трется около меня, напрашивается в друзья, но не люблю я его так же, как и в первые дни своей коммунарской жизни. И он меня, конечно, не любит. И Борьку тоже. Почему же потащился с нами на подшефный завод? Почему не отстал от нас и на Магнитке? Не знаю. Выгоды, наверное, ищет. Борьку всюду, где ни работает, уважают, прислушиваются к его голосу, верят ему, выдвигают. Петька завидует Борьке, хочет, вероятно, такой же славной жизни. Не пахал, не сеял, а лапу к урожаю протягивает. Ничего не выйдет у тебя, шкура: не въехать тебе в рай на хребте Борьки — стащу за ноги и за руки.

Борька — добрый, щедрый, терпеливый, дружелюбный — не видит, что его собирается оседлать Петька. Он обнимает рябого, подводит к окну.

— Магнитка! — глубоко вздохнув, произносит Борька. — Самое главное рабочее место.

Петька поспешно кивает головой: правильно, мол, согласен. Ну и притворщик! Быстро перестроился.

— Магнитка — это же… это же… не вообще строительство, не какой-нибудь город, а пуп нашей советской земли. Если б вытянуть в цепочку все вагоны с материалами, какие уже пошли на строительство Магнитки, то голова этого поезда была бы в Москве, а хвост — на берегу Тихого океана, во Владивостоке. Одного только цемента Магнитка поглотила уйму: старая Россия за целых пять лет столько не вырабатывала.

Ну и Борька! И когда только он успел узнать все это? Нигде не догонишь его! Он продолжал:

— Вернет нам Магнитка все то, что мы на нее затратили, с лихвой! До Магнитки мы жили вроде как бы в каменном веке, а когда воздвигнем все восемь доменных печей, двадцать мартенов, блюминги, прокатные станы, сразу начнем жить в стальном веке. Одна Магнитка будет выплавлять стали и чугуна столько, сколько не снилось всей России. Ясно теперь тебе, Петро, какое рабочее счастье выпало на нашу долю?

Петька опять поспешно кивает, ясно, мол, горжусь своей долей. Врет! Никогда и нигде не гордился он собой. Ничегошеньки не было и не будет у него за душой. Приспособленец он, пиявка. Муха, оседлавшая рога быка и бессовестно вопящая: «Мы пахали».