— Учи, дядя Миша! Вдалбливай! Бестолковый я.

Мария Григорьевна тяжко вздыхает, гремит тарелками, чашками, чай готовит. Она знает, что засидимся до рассвета. Надо, стало быть, нас подкрепить.

Ворчит она, часто косо поглядывает на мужа, но все-таки свое дело делает аккуратно. После работы Богатырева всегда на столе ждала нарезанная селедочка в янтарном масле, выложенная мраморными ломтиками лука, и золотистая водка, настоенная на лимонной корке.

Богатырев доволен. Как-то он сказал мне:

— Покорилась. Забрало все-таки, но выстояла.

В награду он приготовил ей подарок: съездил в деревню, раздобыл квочку, яиц, накупил в консервные банки цветочных отростков и торжественно преподнес:

— На, Марь Григорьевна, хозяйствуй.

Жена хозяйствовала охотно, и ему казалось, что все больше и больше она начинает жить его делами. Вот сегодня он делал пробную поездку с группой своих старых учеников. Они все с успехом выдержали экзамен на самостоятельное управление паровозом. Богатырев с увлечением рассказывает об этом жене:

— И как они ехали, Марь Григорьевна! Им, клянусь богом, с ручательством можно завязать глаза — и тогда не растеряются. Молодцы, герои ребята!

Мария Григорьевна молча, покорно слушала возбужденного мужа.

— Подумать только! Машинист за один год, один годочек. А я всю жизнь тянулся. Пятнадцать лет! Без магарыча нашего брата к паровозу не подпускали раньше такого срока.

Богатырев с тихой грустью качался на пьяном табурете. Может, он тосковал о напрасно растраченных годах.

Не давала ему печалиться Мария Григорьевна. Держала водочные запасы, поила в завтрак, в обед, в ужин и на сон наливала рюмочку до краев, щедро угощала.

Богатырев когда-то любил водку. Но Мария Григорьевна, став его женой, разлучила его с хмелем. А теперь сводницей сама стала. Почему? Куда тянет?

Не хотел старой дружбы Богатырев, крепился, твердой рукой отводил соблазн. Он цедил за обедом по единой рюмочке, торопливо вскакивал и спешил в депо, приговаривая:

— Некогда, не-е-екогда, Марь Григорьевна!

Однажды все разом выяснилось, куда «чертовка» толкала своего мужа, чего добивалась от него.

Ночью я внезапно проснулся. Билась в судорожных рыданиях жена. Он приласкал ее, успокоил, а утром сказал мне:

— Обвыкает, сердешная, трудненько приходится.

Так и обманывались мы до сегодняшнего вечера. Уселись с Богатыревым изучать по чертежам тормоз Вестингауза. Только мы увлеклись, как в дверь кто-то постучал. Открыли. Смотрим — почтальон письмо дает. Разорвал Богатырев голубой конверт, к лампе придвинулся и читает. Кончил, растерянно опустился на стул, всех оглядел — и опять в письмо. Вскочил, метнулся к Марии Григорьевне, радуясь. Она с нетерпением протянула руку к письму. Богатырев опомнился, спрятал конверт за спину, засмеялся:

— Нет, не дам, умрешь от радости, а я еще пожить с тобой хочу.

Долго себя сдерживала Мария Григорьевна, наконец крикнула в злобе:

— Дай, старый черт!

Богатырев испуганно попятился.

А она металась по комнатам, швырялась всем, что попадало под руку, освобождая себя от того, что носила столько времени тайно.

— Ирод ты окаянный! В грудях у тебя не сердце, а сухарь каменный. Измучил, жить неохота. — И дала волю слезам.

— Началась песня сначала, — протянул Богатырев. — Бунтует. Тошнит ее от Магнитки. Ну, ничего, уляжется. Ну, Сань, так на чем остановились?

Но изучение тормоза уже разладилось. Легли. Я не спал целую ночь, слушая всхлипывания Марин Григорьевны, и не понимал ее. Когда плакала моя мать — знал почему. Ну, а эта чего? Всего вдосталь: и хлеба, и мяса, и консервов, и макарон, и конфет, и деньги на сберкнижку откладывает… И вдруг слезы! Чудная! Я хочу сказать ей что-нибудь о нашей Собачеевке, пристыдить, но боюсь напугать в темноте.