Я открываю регулятор, беспрестанно сигналю и несусь в самое пекло огненной метели.

Мой паровоз не лучше других, у меня тоже нет тормозных колодок, и я только с сегодняшнего дня его хозяин.

Несусь по стрелкам, плачущей сиреной хочу заглушить гордость от управления таким сложным паровозом, от большой ответственности, оттого, что на меня смотрят сейчас тысячи людей, оттого, что я буду решать жизнь домен.

Я еду с открытыми глазами в бурю. Вот труба машины уже скрылась в огне. Жарко. Можно прикурить прямо от воздуха. Жду толчка, жду прицепки с ковшом.

Наконец я услышал в громе взрывов, как поцеловалась сталь автосцепки.

Теперь нужно двигаться вперед мышиным шагом, сантиметр за сантиметром!

Надо исхитриться поймать чугунный поток в узкое горло ковша. Я крадусь в пурге звезд, не дышу.

Вижу в рыжем тумане, как падают с крутой лестницы, забивают ее проходы, с бою берут ступени горновые, чугунщики, мастера. Все бегут вниз. Они падают на землю, гнут ухо к земле, стараясь по низине рассмотреть ковш, понять, как надо спасать плавку.

Вон горновой Крамаренко нащупал низкие колеса ковшовой тележки, стал на колени, уперся худой спиной в жесткое и тяжелое крыло ковша и смотрит на поток жидкого чугуна. В его глазах жалость и смертельный страх. Потом к горновому, закрывая глаза широким рукавом зипуна, подполз его подручный Лесняк, рядом с ним начальник домен и еще горновые и еще чугунщики, мастера.

А дальше я не увидел ничего. Ковш вошел в самое сердце аварии, буран схватил его в объятия, что-то посыпалось с гулом на железные бока паровоза.

Горновые, чугунщики закричали, предупреждая о смертельной опасности…

Мне очень захотелось броситься назад — туда, где можно ясно видеть и легко дышать, чувствовать прохладу росы.

Я уже поворачиваю рычаг, чтобы бежать из этой темноты и огня, но неожиданно вижу металлопад снова покорным и мягким, как нарезанные полосы бесконечно длинного солнца.

Паровоз стоит в тени кауперов, на нем блестит сизая чешуя остывшего чугунного дождя.

Мне больно от стыда. Хочу крикнуть всем доменщикам, что я обманул их, мой паровоз — тоже инвалид. Я мог сделать аварию еще тяжелее и лишь случайно стал победителем.

Начальник домен взметнулся ко мне на паровоз. Сверкает золотым ртом, что-то кричит мне на ухо, таранит мою грудь кулаком. Я не слышу Гарбуза, Ни одно его слово не доходит до меня. Оглох. Только по губам Гарбуза, по его глазам догадываюсь, что он доволен мною, хвалит.

Убежал и Гарбуз, размахивая палкой, к своим домнам.

Прорвав какие-то препоны, доносится до моих ушей ровный гул домен, дружные голоса горновых, свистки маневровых паровозов на подъездных путях. Слышу знакомый голос горнового Крамаренко:

— Живой, Сань?

— Как видишь!

Ленька Крамаренко, белесый и широконосый, подходит к моему кургузому паровозу, завистливо осматривает его от красных колес до вороненой трубы, и говорит:

— Хороша машина! Молодец, Саня, всегда так надо. Знаешь что: живи ты около аварии всегда.

— А вы там, на домне, не делайте аварий, вот и не придется жить около них.

— Без них не обойдется… Осваиваем домну. Вот давай заключим с тобой договор, чтоб ты домну чувствовал как свою, а я чтоб на твоем паровозе был вроде хозяином. Обоюдная, значит, ответственность, а?

Подписали мы договор в шумной конторе, сдавая смену. На другой день газета «Магнитогорский рабочий» выпустила его специальной листовкой. Я увидел свою фамилию, и стало страшно и хмельно. Как она четко и ясно выведена! Высоко лезешь, Сань, не скатись! Вон он, договор:

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Орган ячейки ВКД(б), цехкома

и управления доменного цеха

при участии газет У.