Поев, спускаюсь в лифте на этаж общественного обслуживания. Побрившись, примерив в мастерской новый костюм, почитав свежую газету и заказав билеты в театр, выхожу на улицу.

Она убегает, похожая на Млечный Путь, в Батмановский лес, который теперь превращен в парк, — ровная и зеркальная, в помытом асфальте, в кайме зеленых аллей. Справа высятся корпуса социалистического города в окружении фруктовых садов, оранжерей и спортивных площадок. Налево, схваченная в гранитные берега, катит чистые воды река, та самая, в которой мы купались с Варькой. Иду пешком через весь город и вспоминаю его прошлое.

Там, где сейчас на высоком холме стоит железобетонная фабрика-кухня, с окнами, похожими на озера, когда-то была бойня. Ее стоки подмывали землянки Собачеевки.

Неподалеку от купальни и стадиона, где в белом сиянии растет больничный комбинат, в этих местах, не помню точно где, жила знахарка Гнилых Оврагов Бандура, которая лечила от всех болезней.

Над всем социалистическим городом на месте кабака Аганесова высится Дворец культуры в розовых и белых поясах мрамора, а рядом с ним — Дворец Советов.

Недалеко отсюда был когда-то Гнилой Овраг. На дно его сваливали помои города, отбросы, а на склонах ютились землянки слесарей, шахтеров, доменщиков, вальцовщиков. Теперь там ровное место — газоны, цветники.

Иду дальше и дальше. Вот стоит проклятием старому — музей. Постановлением горсовета с самого начала строительства социалистического города была оставлена в строгой неприкосновенности землянка первого жителя Гнилых Оврагов Никанора Голоты.

Вхожу в нее, и запах Собачеевки кружит голову, тоской наполняет сердце. Сколько лет прошло в этой землянке! Шаткий стол на козлах, а на нем медная дощечка с надписью:

«На этом столе редко бывало мясо, молоко».

Почерневшими нестругаными досками выпирают нары, где мой дед доживал свой трудный век.

В углублении стоит закопченная русская печь. Над ее черным жерлом написано:

«Тут закончили свою недолгую жизнь внуки Никанора».

На красном полотнище, приколотая звездами, висит кепка Кузьмы в запекшейся крови.

«Кузьма Голота поднял Гнилые Овраги и повел их на кварталы акционеров. Погиб».

И, наконец, я увидел выцветшую фотографию с длинным объяснением. Я успел только прочитать:

«…Последний потомок пролетарского поколения Голоты по милости капиталистов стал вором».

Дальше я не мог оставаться в этой землянке. Кровь бросилась мне в голову. Я выскочил на улицу.

Музыка умолкает. Тишина. Темнота. Я сижу с закрытыми глазами и плачу.

Чьи-то руки обвивают мою шею. Они прохладные, пахнут мятой. Лена!..

Наклоняется ко мне, и я вижу при свете звезд ее счастливое и виноватое лицо.

— Опоздала я, Сань…

Опоздала?.. Нет ты пришла как раз тогда, когда надо. Ты всегда вовремя приходишь.

Мысли свои я не высказал вслух, промолчал, но Лена поняла. Прижалась ко мне лицом, грудью, всем телом, замерла. Я тихонько целую ее прохладные пальцы, мятные волосы, горячие трепещущие губы. И вдруг останавливаюсь, крепко сжимаю ладони Лены и спрашиваю:

— Лена, ты?

— Я, — шепчет она.

— Живая! Не выдуманная?

Она молчит и, чувствую, улыбается.

Молчим, а сколько музыки, сколько песен в этом молчании.

Сидим на подоконнике, на морозе, обнявшись, смотрим на звезды, целуемся, перешептываемся, опять целуемся.

— Лена, когда мы поженимся?

— Когда?.. Когда-нибудь.

— Завтра, сегодня, сейчас!..

Яркий свет автомобильных фар освещает нас, а мы сидим, прижавшись друг к другу, не шевелимся… Пусть грянет землетрясение, потоп, забушует огонь, а я все равно не выпущу Лену из плена своих рук.