Это от них, наверно, в комнате так светло и жарко.

Волосы извиваются в ее руках и, как пена, вырываются, падая на плечи, захлестнув хмуро сдвинутые брови, непокорные и вздрагивающие.

Я слышу нетерпеливый сигнал сирены.

Выбегаю из комнаты. Уже за дверью слышу голос Богатырева. В нем тоска, ласка и зов. Возвращаюсь к нему. Он обнимает меня дрожащими руками, тянется большой и теплой головой к моим губам. Укладываю Богатырева на кровать и бегу, унося в памяти кусок звездного неба в глазах Лены, уже за дверью слышу последний совет старого машиниста:

— Проверь резинку на фланцах магистрального крана.

И это «проверь резинку» меня преследует всю дорогу до разъезда и дальше.

Ночь заливала полустанок Чайкино густым мазутом тьмы. Низкое и по-весеннему лохматое небо висело над оледеневшей землей. Рельсы бежали в черный туман.

Из полустанка вышло несколько человек. Замерзающий на лету дождь заплевал фонари, тушил горячие слова ругани и спора. Это дежурный разъезда, составитель, сцепщик, тормозильщики окружили машиниста Стародуба и добром и злом уговаривают.

— Спускай, Сережа, чего боишься?

Не слышит машинист.

— Товарищ Стародуб, отправляйся! Завод не может оставаться без руды.

Молчит Сережа.

— Сапожник ты, а не механик! Тебе за воловий хвост держаться, а не за регулятор.

Не обижается Стародуб.

В двенадцатый раз он подсчитывает вагоны и отрицательно качает головой:

— Не могу. Это ж каток, а не дорога. Не могу!

Бессилие в этом слове.

Вагонов в поезде пятнадцать. Нормальный поезд — три вагона. Но сейчас нельзя спускать только три. Если по три, остановятся домны. Запас иссяк, руды в бункерах нет, подвоза со вчерашнего дня не было. Пятнадцать нужно, — не меньше.

А уклон — сорок три метра. Если смотреть с разъезда, то видно, как путь несется стремительно в пропасть, на дне которой лежит, рассыпавшись огнями, Магнитогорск.

Туда нужно спустить поезд в пятнадцать вагонов.

Об этом думает Стародуб. Под кожу ползет холодный страх. Вырастает груда дымящихся обломков, взорванный котел паровоза и растрепанное в куски его дорогое тело…

Стародуб ловит пугливыми глазами ледяные полозья рельсов, огни завода, мазутную ночь и кричит:

— Не поеду! Не могу…

В этот момент и подъехал я к полустанку. Дежурный по разъезду, спотыкаясь, побежал к моему паровозу, закричал:

— Эй, механик, покажись, какой ты — трусливый или смелый?

Высовываю из паровозной будки голову, корчу страшную чертячью рожу, смеюсь.

— Ну как?

Смеется и дежурный.

— Подходящая морда!.. Слыхал про нашу беду?

— Слыхал. Потому и приполз сюда. Цепляй к поезду.

Дежурный светит мне в лицо фонарем, ослепляет огнем и словами:

— А ты спустишь?.. Ведь пятнадцать вагонов! Пятнадцать! — отчаянно повторяет он.

Дежурный хорошо знает, что я молодой водитель, очень молодой. Две мои жизни — средний возраст паровозных машинистов Магнитки.

Мрачно молчит. Терпеливо ждет. Уверен в моем отказе.

А я тоже молчу, молчу от обиды. Оскорбил сомневающийся его голос.

С досады, к удивлению Борисова, грохнул молотком, молча дал сигнал, поехал на прицепку к поезду.

Нетерпеливо опробовал автоматические тормоза, на каждом фланце крана проверил резинку, плотность ее прилегания и цельность. И тут явилась бесстыдная мысль: «А не потому ли Богатырев посоветовал мне проверить резинку, что сам забыл это сделать? А может, и бронепоезд тоже…»

Даже кулаком ударил себя за дерзость и скорей побежал на паровоз.

Поезд готов к отправлению. Но я завозился у топки, потом долго смотрел в окно.