И даже в полночном заводском гудке, протрубившем конец упряжки, чудится Никанору праздничная радость.

— Эх!.. — шумно крякает он.

— Никанорушка!.. — доносится чуть внятный голос со дна оврага, из терновника.

Но Никанор не верит своим ушам: не человек то, а ветер.

— Никанорушка!..

Не откликается Никанор на нежный, умоляющий голос ночного ветра. Смотрит в небо, и чудится ему там, среди звезд и сизых облаков, белобородый дядька. Кивает своему ровеснику, ухмыляется: «Здорово, Саваоф! Царствуешь? Ну и як, не обридло тебе царствовать по старинке? Давай, друже, поворачивай оглобли на другую дорожку, на справедливую. Это ж так легко, просто сделать, без всякой арихметики. Кто больше работает, тот и должен быть счастливым: иметь вволю хлеба, крышу над головой, ноги обутыми и срам прикрытым».

С самой вершины неба, где виделся Никанору Саваоф, сорвалась звезда. Она понеслась вниз, к земле, оставляя позади себя дымный сияющий след, и упала невдалеке, чуть ли не на самом краю оврага. «Добрый знак, — подумал Никанор, и глаза его лукаво сощурились. — Спасибо тебе, боже праведный, за такую ласку, за благословение».

Отрезвев на холоде, зябко передернув плечами, он торопится в землянку, к Марине. Ляжет сейчас на горячей печи, обнимет свою неотцветающую красавушку и расскажет, до чего додумался, глядя в осеннее небо, на падающую звезду.

— Никанорушка!..

Нет, это не ночной ветер, а живой человек. Вот он стоит перед ним, белолицый, с непокрытой головой, с толстой шалью на плечах, с горящими глазами. Никанор, уже схвативший холодную дверную скобу, остановился.

— Ты, Дарья? — угрюмо спросил он.

— Я, Никанорушка.

— Чего тебе, шалава? Чего кукуешь не в свой час?

Дарья робко приблизилась и, горячо дыша в бороду Никанора, прошептала:

— Голубчик ты мой золотой, осиротела я без тебя. Милушка ты моя.

Никанор длинной сильной рукой беспощадно отодвинул от себя Каменную бабу, грозно сказал:

— Гэть, Дашка! Шоб и духу твого тут не було. Ни завтра, ни послезавтра. Навсегда. Чуешь? А як шо не послухаешь…

Дарья отступила, зашипела:

— Не грози, голоштанник! Построился, хо-зя-ин! Не жить тебе тут, рыжий бугай. Не завтра, так послезавтра вынесут тебя ногами вперед из твоей халупы.

— Не каркай, Дашка. Добром прошу: гэть с моих очей. Иди, а то…

Взмахнул руками, шагнул к Дарье, и она исчезла в колючем, звенящем стеклярусом терновнике.

Никанор постоял на скользком косогоре, послушал удаляющийся шум шагов на дне оврага и вернулся в землянку. Проклятущая шинкарка замутила всю радость, такой праздник испортила.

— С кем это ты на улице разговаривал? — спросила Марина, когда Никанор забрался на печь.

— С господом богом, — хмуро отрезал Никанор. — Спи, стара, спи. Нагулялись вволю, хватит.

…Так поселился в Гнилых Оврагах первый житель. Скоро на свалке нельзя было найти свободного кусочка земли. Селились там шахтеры из балаганов, металлисты франко-бельгийской компании «Унион», рыночные нищие, воры, проститутки — все те, кому не было места в городе.

В кирпичной, будочке с оцинкованной крышей расположился полицейский участок. За оврагами выросли корпуса казачьих казарм.

За то, что здесь поселился всякий сброд, за то, что землянки напоминали собачьи конуры, поселок прозвали Собачеевкой.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Как ни ломает жизнь человека, он все шагает и шагает в завтрашний день.

Били плетью, морили голодом рабочий народ, топтали его, а он рос и рос, все умножая богатства земли российской.