Потупятся бородачи. Засопят, запыхтят. Заскребут затылки своими корявыми, с черной каймой ногтями...

Известно, капля камень долбит.

Набиваю глаза ветром, слезами, едкой пылью. Тороплюсь попасть в «княжеские хоромы» раньше, чем дезертиры покинут их. С вокзала уже не вернешь. Под крышей, в четырех стенах человек сговорчивее, чем под открытым небом.

Вот и барак. Тяну на себя дверь и вваливаюсь.

Опоздал! Сразу весь пыл пропал. Что-то оборвалось в груди.

Приморозился к половицам в темноватом углу, у самого порога, приглядываюсь, прислушиваюсь...

Вокруг длинного стола, на широченных, для задастых людей, лавках сидят летуны. Ни одного бородача. Голощекие да зеленые, моложе меня. Полтавские хлопцы, белорусские парни, смоленские да воронежские ребята. Молодая Русь, молодая Украина, молодая Беларусь. Никто не буйствует, не надрывается криком. Все смирные, все глаз не сводят с чернявого парня в чистой, с отложным воротником рубахе, с гладко зачесанными волосами, с отметиной на переносице.

Опять он на моей дороге, Алешка Атаманычев, машинист Шестерки! Как попал сюда? Кто послал его, некомсомольца, некоммуниста, наводить порядок? Никто! Самовольничает.

Постояльцы еще не покинули барак, а краснолицая, в казенном халате уборщица сдирает с подушек серые, с остатками белизны наволочки, хватает застиранные, в ржавых пятнах простыни и швыряет их в кучу, от которой распространяется тяжелый дух заношенного белья.

Комендант барака, мужчина с военной выправкой, в суконной, со споротыми петлицами гимнастерке, вчерашний старшина военизированной охраны, строго и дотошно, с выражением смертельной обиды на лице пересчитывает тумбочки, железные койки, занавески, матрасы и ворчит:

— Ишь, голопузые!.. Дома лысой шубенкой срам прикрывали, с кваса на хлеб перебивались, а здесь от казенных удобств нос воротите. Неблагодарные чушки! Шалавы!

Дезертиры не слушают коменданта. Их внимание приковано к Атаманычеву.

Что-то темное, нехорошее вползает мне в душу. Муторно стало. Ну и ну! Обиделся, что опередили меня? Или приревновал?

Алешка сделал то, что мне и в голову не могло прийти. Не с речей начал. Обошел барак, выстукал стены. Раздобыл лестницу, топор, выломал верхние доски. И нашел, что искал. Извлек на белый свет водочную посуду, вделанную в углы. Вот и все! Дураку стало ясно, почему барак выл и ревел, душу рвал в ветреные ночи. На пустых бутылках наяривал ветер.

Ребята с превеликим смущением разглядывали «нечистую силу». Мутное, с прозеленью стекло. Пыль и паутина. Неистлевшие, старой чеканки, времен царской монополии этикетки.

Хлопцы вытряхнули из стеклянной утробы записку и еще больше удивились. Послание с того света! Густые черные чернила. Буквы четкие, будто оттиснуты на типографском станке:

«ВМЕСТО КРАЕУГОЛЬНОГО КАМНЯ».

Читают, перечитывают, мусолят старую цыдулку, пытаются докопаться до ее смысла. Для неподкованных ребят она труднодоступный ребус, загадка первой величины, а я, кажется, докумекался, где собака зарыта.

Ненавижу сивуху. Сколько людей погубила она, сколько несчастий и уродств посеяла на земле! Моего деда Никанора до сумасшедшего дома довела, отцу и матери жизнь укоротила, сестру Варьку в пропасть втянула. Сам я водочной грязью не пачкаюсь и другим, если это в моей власти, не даю мараться. Верю в простую народную мудрость; водка к добру не приведет.

Хорошо, что в Магнитке действует запрет на все спиртное. Ну и разгулялись бы строители, если бы не сухой закон!

Порываюсь раскрыть ребятам лукавую тайну «краеугольного камня».

Пока я раздумывал, с какого конца приступить к разговору, Алешка опять безраздельно овладел вниманием ребят. Сел за артельный стол по-хозяйски, постучал ладонями, потребовал внимания. Как можно отказать победителю «нечистой силы»? Уважили. Притихли.