— До отхода поезда три часа, — сказал Алешка. — Успеем малость потолковать. На паровозе я работаю. Машинист. Алексей Атаманычев, а попросту— Побейбога. Прозвище заработал не я, а мой отец. Церкви он когда-то крыл, кресты и колокола ставил. Верхолаз! Рискованная, но денежная работа. Разбогател золоторукий мастер. Дом кирпичный отгрохал, в кубышку рыжики откладывал. В голодный год поссорился и с попами и с небом. Стал Побейбогом. Золото отдал в фонд голодающим и пошел пролетарить. Турксиб строил. Первую землянку в Магнитке рыл. Первый барак рубил. Теперь бригадир верхолазов: варит и клепает, железяку к железяке подгоняет. Домны ставит. Видели три сестрицы? Это его рук дело. Сегодня четвертую поднимает. И десятую грозится вымахать. — Алеша отхлебнул из кружки воды. — Вот и вся присказка. Теперь можно и орех раскусить.

Краснолицая женщина перестала разбирать постели. Присела на койку, слушала Атаманычева. Комендант позволил разгуливать доброй улыбке на своем строгом, властном лице. Догадывался он, к какой цели пробивается укротитель «нечистой силы».

И я развесил уши. Подобрел. Посветлел.

Дезертирам тоже интересно.

— Слыхал я, ребята, как вы, перепуганные бутылочными чертями, вздыхали: «Хорошо там, где нас нет». Принижаете себя, строители] Вы же рабочие люди. Ра-бо-чие!

Алешка разгладил темную зарубку на переносице и пошел расписывать, как рабочие дикую степь превращают в Магнитку, а рыжие камни делают чугуном, сталью, домнами, блюмингами, автомобилями, танками, паровозами. Самые высокие горы и самые недоступные недра расступаются перед рабочими. Нефть, уголь, руда, газ, электричество, тепло и свет, штаны и рубахи, чашки и ложки, корабль и самолет, иголка, соль, спички, молот кузнеца, рельсы, соска младенца, золото и серебро — все это рабочий пот и рабочая воля. Где жизнь, там и рабочие люди. Одичает земля без сознательных, умных рабочих. Таких, какими вы станете очень скоро.

Говорит — и все больше разгорается, веселеет. Сам себя, как токарный резец, в горячей работе оттачивает. Если даже и не хочешь, будешь уважать такого.

Засмотрелись на него ребята.

Человек отражается в другом человеке. Человек любит в людях себя, а в себе — людей.

— Вот так, хлопцы! Хорошо бывает там, где мы, рабочие люди! — закончил Алешка. — Кому чего не ясно?

Все ребята при этих словах посмотрели на скуластого, с приплюснутым носом, белобрысого паренька. И все заулыбались от какого-то веселого предчувствия.

Не обманул артельный смехач своих товарищей. Поднял над белой головой крепенький кулак.

— Желаю вопрошать!

— Давай, говори! — кивнул Атаманычев. — Как тебя величать?

— Без надобности тебе величание. Поздравствуемся и попрощаемся на этом самом месте — и концы в воду опустим.

— Это Хмель! — подсказал кто-то.

— Ах, это он самый, Хмель!..

— Да, Хмель. Кондрат Петрович. Тысяча девятьсот десятого года рождения. Под судом и следствием не был. Хлебороб! Гражданин! Товарищ! А почему ты, Побейбога, считаешь меня диким, несознательным?

— Что ты, Хмель! Ты не понял меня.

— Понял, не беспокойся, хватило ума!

Он смолк. Уверенный, что его не перебьют, ни шатко и ни валко вытащил банку из-под сапожной ваксы, приспособленную под махорку, слепил цигарку, вставил ее в зубы.

— Оратель, ты человек запасливый, расщедрись на спичку!

Алешка даже не стал шарить по карманам. Сразу виновато пожал плечами: пустой, мол, не запасливый.

Хмель обвел глазами молодую, человек в шестьдесят ватагу.

— Кто богат на спички, откликнитесь!

Ни одного богатого не нашлось. Ни одна рука не поднялась. Зато все охотно засмеялись.

— Видал? Слыхал? Самые обыкновенные спички пропали из рабочей столицы, а ты золотом да серебром хвастаешь.