На всех стройках пятилетки, в Сибири и на Урале такое же творится, как сейчас у нас.

Воскресник!.. Трудовой заем!..

Для всеобщего веселья гремят медные трубы и бухают барабаны. Под звуки маршей и вальсов комсомольская и беспартийная молодежь нагружает тачки глиной, камнями, железным хламом и бегом, да еще вприпрыжку, носится по дощатым мосткам. Кто постарше и послабее, тащит стойки и доски, бывшие в употреблении, заляпанные цементным раствором, изгрызенные, потресканные. Ребятишки сгребают щепу, всякий горючий хлам и бросают в костры. Всем нашлась работа. Вкалываем от души, обливаясь потом, с криком, шутками прибаутками. Один другого подгоняем, и никому не обидно.

Бегаю вслед за своей ходкой тачкой, соленым потом заливаю себе глаза и вдруг вижу того самого человека, который оставил в моей башке занозу.

Стоит он на отшибе, в одиночестве, всем видимый и всевидящий. Ноги широко, по-матросски, расставлены. Бугристые плечи обтянуты синей спецовкой. Голова запрокинута к небу. Правая рука, в которой зажата брезентовая рукавица, похожая на ухо слона, поднята и дирижирует оркестром, состоящим из одного машиниста подъемного крана. Он вознесен к черту на кулички, на верхотуру. Стеклянное его гнездо притулилось к громадной стреле. Оттуда ему хорошо виден дирижер.

— Майна! Майна! Майна!

Между небом и землей висит фигурно выгнутый, по талии домны, как полумесяц, рыжий стальной лист — одно из сотен звеньев, из которых собирается и склепывается домна. Майна! Майна! Железный лист вертится вокруг собственной оси и карабкается по невидимым воздушным ступенькам все дальше и дальше, уменьшается в размерах, теряет свою полуторатонную тяжесть, становится похожим на легкое птичье крыло. Тень его скользит по рельсам и шпалам, по железнодорожным платформам, по штабелю железных коржей, по раскроенным листам, ждущим своей очереди.

Слоновье ухо опускается, падает рука дирижера. Все! Подъем окончен. Первое звено нового яруса встало ребром на свое постоянное место, и на него набросились верхолазы.

Завидую и машинисту крана, и дирижеру, и тем, кто вкалывает сейчас по соседству с небом. Переквалифицироваться, что ли, стать верхолазом? Строитель — здорово звучит! Строитель Магнитки! Строитель пятилетки! Строитель социализма! Строитель нового мира!

Мимо пробегает сварщик, красноносый, красноскулый, в брезентовой робе, в синих очках, поднятых на обгорелый лоб. Загораживаю ему дорогу.

— Спичками не богат, земляк?

Действую наверняка. Человек, командующий молниями, запаслив на дефицитный огонь.

— Держи! — Он бросает мне коробок. — В обмен на закурку.

Протягиваю ему пачку толстых, душистых папирос, купленных в итээровском распределителе. Вот и перекур устроили.

— Кто это? — спрашиваю я.

Сварщик смотрит в ту сторону, куда я указал, — на сивоголового.

— Родион Ильич Атаманычев.

— Атаманычев? — чуть не вскрикнув, переспросил я.

— Чего всполошился?

—    Так... Вместе с его сыном работаем на горячих путях.    Что же, прораб он, Родион Ильич?

— Бригадир.

— Только и всего?

Мои слова почему-то задели сварщика. Разгорячился красноносый:

— Бригадир бригадиру рознь. Один собой не умеет командовать, а другому и армию можно доверить... Строжится Родион в работе больше начальников, но никто на него не в обиде. Справедливый. Дело свое до тонкостей знает. Мастер! За что ни возьмется, на загляденье сработает. Около такого бригадира и дурак таланта набирается. Наша бригада каждый месяц на почетной доске красуется, верхом на аэроплане.