Хмель достал кресало, осколок широкого напильника, белую веревку трута и увесистый кремень. Ловко высек огонь, прикурил цигарку, а тлеющий трут ткнул Алешке чуть ли не под самый нос.

— Что, товарищ рабочий, не нравится мой некультурный, крестьянский огонек? Правило воротишь?

Не смущается Алешка, наоборот, подзадоривает:

— Давай, Хмель, давай!

— Помолчи, умный да сильный! Нас, слабых да глупых, послушай.

Чуть ли не каждое слово бедового, говорливого паренька покрывалось дружным артельным смехом. И Алешка смеялся, Да еще с удовольствием. Нравился ему Хмель,

— Если все, что наплел ты здесь о рабочем человеке, чистая правда, то кто же есть я, обыкновенный крестьянин? Пришей-кобыле-хвост? Снабжаю тебя, рабочую красу и гордость, хлебушком, а все-таки элемент, да еще мелкий. Меня не жалко выпотрошить, шкуру содрать и след растереть. Так? Сюды ты стреляешь, оратель?

Добредет от точки до точки и оглядывается на товарищей: хорошо отбрил, на ять или так себе?

Алешка серьезно, без всякого балагурства, сказал:

— Для тебя, Хмелек, есть другой выход, не такой страшный, как ты нарисовал.

— Какой? Подавай его сюда!

— Здесь он, в твоих руках.

Хмель раскрыл ладони, посмотрел на них.

— Не вижу! Пустые.

— А я вижу, — сказал Алешка. — Иди на мой паровоз. Беру в помощники. Вот тебе и выход,

— Твоим помощником?.. На паровозе?.. Нашел чем пугать! Иду! Упреждаю: хоть я только один букварь осилил, но башка варит. Так что учи меня не абы как, а толково. Все премудрости на лету схвачу.

Хмель повернулся к уборщице.

— Тетенька, застилай мою постелю!

— А еще кому помощник нужен? — спросил кто-то из ребят.

Все. Дело сделано. Сложили крылышки летуны. Шумят по-домашнему. Распаковываются. Засовывают под кровати сундуки, чувалы. Смеются.

А я выхожу на улицу.

Не заметили в бараке, как я появился. И как скрылся, тоже, наверное, не заметили.

Глава двенадцатая

Мужики, женщины, девушки, малорослые девчата, не вышедшие еще в невесты, хлопчики и девчонки пионерского возраста, бородачи, строители и нестроители трудятся на четвертой домне. Облепили ее бока по всей окружности, оседлали вершину. Кипит, гремит, звенит, поет, тарахтит добровольная ударная работа.

Трудовой заем! Воскресник! Субботник!

Лихие молодцы, раскачиваясь на верхолазных люльках, безжалостно вгоняют в железные бока Домны Ивановны огненные ромашки и наглухо, на веки вечные заклепывают. Брызжут они искрами, становятся багровыми, серо-буро-малиновыми и превращаются в сизые пуговки Звездочетом надо быть, чтобы сосчитать все. Строчки и точки тянутся вертикально и горизонтально.

Бронзовые лица автогенщиков прикрыты рыцарскими, с темно-синим глазком забралами. В руках ярится, грозно гудит и свистит меч-резак. Голубое острие мягко входит в металл, чуть оплавляет, курчавит мережкой его разъеденные края.

Кирпичных дел мастера перебрасывают с руки на руку звонкие, похожие на золотые слитки, заморские огнеупоры, способные выдержать тысячеградусную температуру, и старательно, на особый лад выкладывают утробу Домны Ивановны. Для того, чтобы светлее было работать, горят гроздья тысячесвечовых ламп.

Сейчас, пока домна недостроена, пока внутренности ее доступны глазу, хорошо видно, какая это сложная, умная, дорогая и трудоемкая махина. Некоторые государства, даже большие, не могут соорудить на своей земле одну-разъединственную домну. Не по карману. А мы в одну пятилетку вот этаких сударышек чуть ли не целых два десятка отгрохали. В Сибири. На Урале. В Туле. В Донбассе, на Днепре и в Криворожье, на берегу реки Торец.