Закончились путешествия, годами приносившие Альме вдохновение и свободу. Оказавшись кие привычной среды, Альма избавлялась от старой кожи и возрождалась свежая, любопытная, готовая к приключению, открытая предложениям нового дня, без планов и страхов. И эта кочевница Альма становилась настолько реальной, что порой женщина удивлялась, видя свое отражение в зеркалах ее путевых гостиниц: она не ожидала встретиться с тем же лицом, которое было у нее в Сан Франциско. Ичимеи она тоже перестала видеть.

Они случайно встретились через семь лет после похорон Исаака Беласко и за четырнадцать лет до того, как в полной мере дала о себе знать болезнь Натаниэля, это случилось на ежегодной выставке в Обществе орхидей, среди тысяч зрителей. Ичимеи заметил ее первым и подошел поздороваться. Он был один. Поговорили об орхидеях – на выставке было представлено два экземпляра из питомника Фукуда, а потом пошли обедать в ближайший ресторан. За едой болтали о том о сем: Альма о своих недавних поездках, о новых проектах и о Ларри; Ичимеи – о растениях и двух своих детях, двухлетнем Микки и восьмимесячном малютке Питере. О Натаниэле и Дельфине не было сказано ни слова. Обед растянулся на два часа: обоим было что рассказать друг другу, но говорили они неуверенно и с оглядкой, не прикасаясь к прошлому, точно скользя по хрупкому льду, изучая друг друга, подмечая перемены, пытаясь разгадать намерения другого, сознавая, что жаркая сила притяжения между ними ничуть не ослабла. Им исполнилось по тридцать семь лет, по Альме это было видно лучше: черты лица заострились, она стала более худой, угловатой и уверенной в себе, а Ичимеи не переменился, он до сих пор выглядел как серьезный подросток с тихим голосом и деликатными манерами, все с той же способностью обволакивать собеседника своим присутствием. Альма видела перед собой восьмилетнего мальчика из теплицы в Си Клифф, десятилетнего паренька, который отдал ей своего кота Неко и исчез, неутомимого любовника из тараканьего мотеля, мужчину в трауре на похоронах ее тестя – все они были одинаковы, словно наложенные картинки на прозрачной бумаге. Ичимеи был неизменен и вечен. Любовь и вожделение жгли Альме кожу, она хотела протянуть руки через стол и потрогать его, подойти поближе, сунуть нос в его волосы и удостовериться, что они до сих пор пахнут землей и травой, признаться, что без него она живет как сомнамбула, никто и ничто не в силах заполнить страшную пустоту его отсутствия, что она бы все отдала, лишь бы вновь оказаться обнаженной в его руках, и ничто, кроме него, не имеет значения. Ичимеи проводил ее до стоянки. Они шли медленно, кругами, чтобы отдалить момент расставания. На шестом уровне автостоянки Альма достала ключ и предложила Ичимеи проводить ее до машины, до которой было рукой подать. Он согласился. В уютном полумраке машины они поцеловались, вновь узнавая друг друга.

В последовавшие за этой встречей годы им пришлось содержать свою любовь в изоляции от всего остального, что было в их жизни, не позволяя ей касаться Натаниэля и Дельфины. Когда они были вместе, больше ничего не существовало, а когда прощались в гостинице, где наполнялись друг другом, становилось ясно, что вплоть до следующей встречи не будет никакого общения – только на бумаге. Альма хранила эти письма, как сокровища, хотя Ичимеи в них придерживался свойственного его расе сдержанного тона, что составляло контраст с доказательствами нежной любви и пылкой страсти, которые она получала наедине. Сентиментальность была неотъемлемой чертой Ичимеи, для японца было обычным делом собирать угощение на пикник в восхитительных деревянных коробочках, подарить гардении, потому что Альме нравился этот аромат, который она ни за что не потерпела бы в духах, устроить для нее чайную церемонию, посвятить ей стихотворение или рисунок. Иногда наедине он называл ее «моя малышка», но никогда такого не писал. У Альмы не было необходимости объясняться с мужем, потому что оба они обладали независимостью, и она никогда не спрашивала своего любовника, как ему удается оставлять в неведении Дельфину, с которой они вместе и жили, и работали.