«Будь за нее счастлива , – внушаю я себе. – Просто будь, и пускай она оторвется ».

Зависть всегда описывают как нечто острое, зеленое, ядовитое. Безотчетный и подлый, приправленный едкостью укус или укол. Однако у писателей, по моему наблюдению, зависть больше напоминает страх. Лично у меня она выражается в неистовом сердцебиении, когда я в Twitter  просматриваю какую нибудь новость об очередном успехе Афины – новый контракт, номинацию на премию, специализированное издание, выход книги за рубежом. Ревность – это неотвязное и обязательно неудачное сравнение себя с ней; это паника из за того, что я пишу недостаточно хорошо или быстро; что у меня  это не выходит и вряд ли когда выйдет. Ревность – это даже то, что само известие о подписанном Афиной шестизначном контракте с Netflix  выбьет меня на несколько дней из колеи и я не смогу сосредоточиться на собственной работе, испытывая стыд и отвращение к себе при виде хотя бы одной из ее книг на стеллажах книжного магазина.

Из известных мне авторов каждый испытывает нечто подобное по отношению к кому нибудь другому. Писательство – занятие сродни затворничеству и связано с неизбывным сомнением. У тебя нет уверенности в том, что создаваемое тобой имеет какую то ценность, а любой признак того, что ты отстаешь в этой крысиной гонке, повергает в пучину отчаяния. Говорят, «не отводи глаз от своей газеты ». Но как неодолимо трудно это делать, когда вокруг все другие газеты так и шелестят, так и хлопают у тебя над ушами и под носом!

Вот и я тоже испытываю порочную ревность, выслушивая рассказы Афины о том, как она обожает своего консультанта , литературную глыбу по имени Марлена Энг, которая «вытащила ее из безвестности» и «просто реально ухватывает, как нужно все обиходить на профессиональном уровне». Я смотрю в темно карие глаза своей подруги, обрамленные этими смехотворными опахалами ресниц, что придают ей сходство с диснеевской зверушкой, и меня разбирает мучительное любопытство: «Каково же это – быть тобой? » Каково быть такой немыслимо совершенной, обладать всем самым хорошим в мире? И может быть, из за этих коктейлей или моего чересчур разыгравшегося писательского воображения, но я ощущаю, как в животе у меня скручивается некая жаркая пружина, наполняя странным желанием вонзиться пальцами в этот накрашенный ягодно красный рот и разодрать это лицо на части, аккуратно сняв с тела шкурку, словно с апельсина, и, обернувшись ею, застегнуть молнию.

– И это в ней меня типа заводит , как будто она занимается с моими словами сексом. Типа, а ну давай перепихнемся!

Афина, хихикнув, очаровательно задирает носик. Я подавляю желание ткнуть в него пальцем.

– Ты когда нибудь думала о процессе редактирования как о сексе со своим редактором? Ну, как будто ты делаешь большого литературного ребенка?

«Да она пьяная», – доходит до меня. Всего два с половиной дринка, а уже наклюкалась; в очередной раз забыла, что я своего редактора терпеть не могу.

Пить Афина не умеет совершенно. Я поняла это еще в начале первого курса, когда на домашней вечеринке у одной старшекурсницы в Ист Рок удерживала дорогую подругу за волосы, пока та блевала в унитаз. У нее есть бзик: она любит прихвастнуть, что разбирается в скотче (при этом почему то называет его «виски с гор»), но едва успевает пригубить, как щеки уже пунцовые, а речь скачет. Напиваться Афина любит, а в пьяном виде становится несносной и впадает в истеричную патетику.

Впервые такие ее повадки я заметила на молодежном фестивале в Сан Диего. Мы тогда все толклись у большого стола в баре отеля. Там Афина, вся раскрасневшаяся, хохотала как безумная, а парни вокруг пялились на ее расстегнутую на груди блузку (один потом прослыл в Twitter  серийным насильником).