Да да. У Афины в ходу пишущая машинка; не какой то там «ворд», «гугл докс» или «скривенер». Свои тексты она набрасывает в линованных блокнотах, пополняя набросками на стикерах, и уже затем настукивает полноценные черновики на своем «ремингтоне». Это заставляет ее тщательней «фокусироваться на уровне предложений» (ее словечки, которые так часто проскальзывают в интервью, что я уже затвердила наизусть). Потом из нее вылетают уже целые абзацы, так что в плане продуктивности то на то и выходит.

Ну правда. По честному: кто так говорит? И кто так думает ?

Эти уродливые в своей вычурности электрические девайсы по немыслимой цене – для авторов, что не могут связно выдать больше абзаца, все равно затем поглядывая в Twitter . Но Афине это, видите ли, не по нраву; она пользуется винтажной пишущей машинкой – трескучим устройством, для которого надо покупать специальные чернильные ленты и толстые, прочные листы.

«На экране я писать просто не могу, – сетовала Афина. – Мне надо видеть текст в печатном виде. В напечатанном слове есть что то основательное. Возникает ощущение постоянства, осязаемости того, что ты пишешь. Это меня концентрирует, проясняет мысли и придает прозе осязаемости».

Я забредаю вглубь кабинета, в подпитии не соображая, что это неприлично. В каретке еще торчит лист бумаги, на котором всего одно слово: «КОНЕЦ ». А рядом с машинкой стопка страниц толщиной в ладонь.

Рядом со мной материализуется Афина, в каждой руке держа по стакану.

– О, это мой проект по Первой мировой. Наконец то закончила.

Афина славится своей скрытностью насчет проектов, которые еще не завершены. Никаких бета ридеров . Никаких интервью, выкладывания фрагментов в соцсетях. Даже ее агенты и редакторы не могут видеть хотя бы набросков, пока вещь не написана целиком. «Это должно вызревать, вынашиваться внутри меня, пока не станет жизнеспособным, – сказала она мне однажды. – Если я явлю миру вещь прежде, чем она полностью сформируется, – это гибельно». (Странно, что никто не критиковал ее за эту гротескную метафору, но, думаю, все в порядке, если это исходит из уст Афины.) Единственное, что у нее проскальзывало в последние два года, – это что она готовит роман, имеющий отношение к военной истории двадцатого века и что для нее это «большой художественный вызов».

– Блин, – буркаю я. – Поздравляю.

– Как раз сегодня утром напечатала последнюю страницу, – щебечет Афина. – Никто еще ничего не видел.

– Даже твой агент?

– Джаред? – Афина смешливо фыркает. – Его дело только меня пропихивать и подписывать чеки.

– Ого, толстенная какая.

Я подхожу ближе к столу, тянусь к стопке, но отдергиваю руку. Пьяная дурища – да как я вообще смею здесь шариться и что то лапать!

Однако Афина вместо того, чтобы шлепнуть меня по ладони, одобрительно кивает:

– Ну так что?

– Ты хочешь, чтобы я это прочитала?

– Ну, не сказать, чтобы прямо сейчас. – Она смеется. – Это и за ночь не осилить. Просто… просто я так рада, что все это теперь позади. Глянь, какая стопка – красиво, правда? Увесистая. Прямо таки… что то в этом есть. Объем, весомость.

Звучит нетвердо; она пьяна так же, как и я, только мне досконально понятно, что она имеет в виду. Эта книга огромна во многих смыслах. Прежде всего это творение, которое оставляет след.

– А можно… – Мои пальцы зависают над стопкой.

– Да бери, пожалуйста. – Афина размашисто кивает.