|
Со-фья Осиповна говорила отрывисто, хмуря брови, и, по рассказам подруг Веры, работавших в том госпитале, где Софья Осиповна заведывала хирургическим отделением, её побаивались не только санитары и сестры, но и врачи. Она и до войны работала хирургом – может быть, вообще характер её подходил для этой профессии, а профессия в свою очередь наложила некоторую печать на характер. Она участвовала в качестве врача во многих экспедициях академии то на Камчатке, то в Киргизии, два года прожила на Памире. Софья Осиповна вставляла в разговор киргизские в казахские слова, и Вера и Сережа за те несколько недель, что она жила у Шапошниковых, переняли у нее эту манеру и вместо «ладно» говорили «хоп», вместо «хорошо» – «джахши». Она любила музыку и стихи и обычно, придя с суточного дежурства, ложилась на диван, заставляла Сережу читать Пушкина и Маяковского. Когда она, полузакрыв глаза и дирижируя рукой, тоненько напевала «В храм я вошла смиренно», лицо её становилось таким смешным, что у Веры надувались щёки от смеха, и она выбегала на кухню. Софья Осиповна любила карточные игры, раза два она играла со Степаном Фёдоровичем в очко, а большей частью – для отдыха, как она говорила, с Верой и Сережей в подкидного дурака. Во время игры она сердилась, шумела, а потом, вдруг смешав карты, говорила: – Ох, дети мои, видно, мне в эту ночь не спать, пойду-ка я снова в госпиталь. Рядом с ней села худая женщина с миловидным, поблёкшим и утомлённым лицом – Тамара Дмитриевна Берёзкина, жена командира, пропавшего в самом начале войны. Глядя на такие тонкие и измученные женские лица с прекрасными, печальными глазами, всякому думается, что для суровой, жестокой жизни такие существа не приспособлены. Тамара Дмитриевна жила перед войной с мужем на границе. В день объявления войны она выбежала из горящего дома в халате и туфлях на босу ногу, держа на руках маленькую дочь, больную корью; рядом, уцепившись за её халат, бежал сын Слава. Так, с больной девочкой на руках и с босым мальчуганом, её посадили на грузовик, и она пустилась в тяжкий, долгий путь, добралась до Сталинграда, кое-как устроилась – помог воен-комат. Она в горсовете случайно познакомилась с Марией Николаевной, работавшей старшим инспектором отдела народного образования, затем с Александрой Владимировной. Александра Владимировна отдала Тамаре своё пальто и боты, настояла на том, чтобы Ма-руся устроила Славу в интернат. Рядом с Тамарой сидел старик Андреев, важный и хмурый. Это был человек лет шестиде-сяти пяти, но в его чёрных густых волосах почти не было седины. Худое, длинное лицо старого рабочего казалось замкнутым и холодным. Александра Владимировна задумчиво сказала, погладив по плечу Тамару Дмитриевну: – Вот, может быть, и нам суждена эвакуационная горькая чаша. Кто мог только думать, такой глубокий тыл! – Она вдруг ударила по столу ладонью и сказала: – Вот что, Тамара, в слу-чае чего вы поедете с нами. Устроимся у Людмилы в Казани Что с нами будет, то и с вами. Тамара сказала: – Спасибо большое, но для вас ведь обуза ужасная. – Пустяки, – решительно сказала Александра Владимировна, – не время думать об удоб-ствах. Маруся шепнула мужу: – Пусть меня простит бог, но мама определённо живёт вне времени и пространства. У Людмилы в Казани две крошечные комнатки. Степан Федорович добродушно махнул рукой: – Мамаша – она по себе меряет. Вот мы к ней все ворвались и все себя у неё как дома чув-ствуем. И кровать свою она тебе уступила, ты и не подумала отказаться. Степана Фёдоровича всегда восхищало практическое неразумие тёщи. Она обычно вела знакомство с людьми, душевно ей приятными, но в большинстве с такими, которые не только не могли оказаться полезными, но и сами нуждались в помощи. Степану Фёдоровичу нравилась эта черта – и он не гнался за высокими знакомствами, но он понимал практическую ценность людей и, когда нужно было, умел отличить полезного и нужного человека, а Александра Владимировна была в этом отношении, как слепая. |
