-- Степан Степаныч, смотрите!..

-- Что за черт! Быстро отключай питание!

С той стороны стенда произошло тревожное шевеление. Лаборанты враз прекратили зевать, стремглав бросились к тумблерам. Евгений Захарович на цыпочках ретировался обратно в коридор. Диверсия прошла незаметно. В подобных фокусах и розыгрышах они все тут поднаторели. Ассы, мастера и профи. Каждый второй мог бы стать сэнсеем по хохмам. А иначе было нельзя! Не пошалишь -- не выживешь. Тоска сгложет до мяса, до костей...

Швырнув папиросу в набитую с бугром урну и протерев глаза, Евгений Захарович проследовал в родную лабораторию. В гости. Кабинет начальника ему выделили только на время работы с проспектом, но работа затягивалась, и, заглядывая в лабораторию, он все чаще начинал ощущать себя человеком залетным, оказавшимся здесь случайно.

Играло радио, в отгороженном тумбочками углу -- маленьком женском государстве, дамы пили чай с пряниками и кексом. На мужской территории, на столах, обугленными окурками дымили брошенные паяльники, угрюмо стояли полуразобранные приемники и телевизоры. Телевизоры были какие-то до мелочей одинаковые, кряжистые, больше похожие на серванты и шкафы. В скучном одиночестве очкарик щелкал рукоятками осциллографа, сосредоточенно тычась в расцвеченную проводами схему. Хрупкая спина его нервно подрагивала, лицо выразительно морщилось. Евгений Захарович поймал

себя на мысли, что стоять и смотреть на работающего человека удивительно приятно. Еще бы прилечь, да подпереть голову ладошкой...

По институту разнеслись далекие удары. Кто-то опять ремонтировал мебель. Сколько помнил себя Евгений Захарович, в институте постоянно чинили мебель. Гвоздями, шурупами, казеином, эпоксидной смолой и обыкновенной проволокой. Свинченные и склеенные столы и стулья держались неделю или две, а затем начинали постепенно чахнуть. Раскачиваясь на ревматических ногах, они теряли с грохотом одну за другой составные части и в конце концов бессовестно разваливались, оставляя хозяев с носом. Такая уж это была мебель, и сбей ее хоть стальными уголками, Евгений Захар

ович не сомневался, -- все повторилось бы в точности и в том же порядке.

Посмеивась, в лабораторию грузно вошел Васильич, любитель чешского и жигулевского пива, отец троих детей, заядлый горе-рыболов. Продолжая начатый в коридоре разговор, он почему-то обратился к ним.

-- Так что не надо, ребятки! Фортран, Ассемблер -- все это чепуха! Десять-пятнадцать лет, и всем вашим языкам придет форменная хана. Как и этой опилочной мебели. Ты, Женек, как считаешь?

Евгений Захарович пожал плечами. Ему было все равно. Очкарик же, оторвавшись от загаженных канифолью плат, глубокомысленно потер лоб.

-- Ну, положим, мебель испустит дух раньше.

-- Согласен, -- Васильич с готовностью хохотнул.

-- О чем говорим? Чему хохочем? -- в лабораторию гуртом возвращались курильщики. Дверь со скрипом заходила туда-сюда, пропуская степенных и кряжистых лаборантов. Евгению Захаровичу показалось, что она устало зевает.

-- Спорим, кто проживет дольше -- машинные языки или мебель.

-- Кто пива не пьет, долго не живет, -- многозначительно произнес некто.

-- Вот и я говорю: пивка бы! -- шаркающим шагом, последним обеспокоив дверь, в лабораторию вошел длинный, как жердь, Паша.

-- Кто за пивко, па-пра-ашу поднять и опустить!

-- Пивко -- это неплохо, -- подтвердил Васильич.

-- Вот и проголосовали! -- Паша крутанулся на месте и, отыскав зорким глазом укрывшегося за телевизорами студента-практиканта, по-сержантски гаркнул: -- Слышал Лешик?.. А если слышал, сумку в зубы -- и в центр!

-- Ящичек! -- заорали из коридора.

-- Ага, может, два?

-- Не рассуждать, курсант!

Лешик красноречиво похлопал себя по карманам.