Ответ приходит моментально: они прятались в пещерах, тупица. Это же Афганистан.

Я пытаюсь сдержать свой страх. Барретт принимает такую позу, что он практически сливается с выступом скалы.

Вы думаете после всех боев, в которых я побывал, я уже должен не бояться. Но, дерьмо, страх всегда поблизости. Вы слышите, как АК стреляет. Вы слышите взрывы РПГ. Вы вгрызаетесь в землю, обливаетесь холодным потом, и надеетесь, что выживете. Вы ведь хотите жить, не так ли? И каждый раз перед боем вы будете бояться. Если вы не боитесь – вы или сумасшедший, или лжец.

Я боюсь, черт подери. Но я знаю, что делать: оттолкнуть страх. Игнорировать его. Выполнить свою работу. Остаться в живых.

Автоматные очереди. Стук М4 Барретта сливается со звуками АК, а также откуда то разносится крик на непонятном мне языке, кажется, на пушту, или еще каком то диалекте, на котором они здесь говорят. В Афганистане, блин, миллион диалектов! И я не могу определить, какой это из них. Афганцы так кричат, как будто они пьяны, очень пьяны. Я слышу, как Мартинес и Окузава открыли огонь, и их злые крики превращаются в панические. Я хлопаю Барретта по плечу; он ведёт огонь, а я суечусь вокруг.

Твою мать, их там выше крыши! Они вылезают из той пещеры, как муравьи из муравейника. Я не заморачиваюсь подсчетом, просто поливаю их огнём, слежу, как падает один, второй, третий. Талибы крутятся на месте, бешено стреляя, высматривая, откуда летят пули.

Пули свистят, проносясь над головой, я невольно приседаю, перезаряжаюсь и снова отстреливаюсь. Барретт занимает мое место впереди, но вскоре чертыхается и смещается назад.

– Они идут сюда, приятель, – говорит он.

– Сколько?

– До фига! – Барретт стреляет еще несколько раз, затем поворачивается и бежит мимо меня. – Беги, тупица! Беги!

Мне не нужно повторять дважды. Я бегу позади Барретта, подставляя спину, поклонником чего совсем не являюсь. Поворачиваюсь на пятках, не сбавляя темпа, и иду спиной вперед, автоматом выцеливая мишени. Одна поражена: треск карабина – выплеск крови из грудной клетки, и тело падает, заменяется другим. И этот. И следующий. Вот дерьмо, их еще много. Я выстреливаю добрый десяток патронов, и каждый из них попадает в цель. Треск, ещё треск. Кончились патроны. Я вставляю другую обойму, передергиваю затвор. Барретт отпихивает меня к скале, клонится и бросает гранату. БАХ! Раздается взрыв. Крики. Запах смерти, дерьмо из разорванных кишок. Кровь. Кордит. Обугленная плоть. Запахи, которые заставляют мой желудок каждую секунду сжиматься.

Очередь, ещё одна.

Лай автомата внезапно прерывается.

– Мартинес? – говорю я в микрофон.

– Он внизу. Он внизу! Вот дерьмо, бл**ь, он мертв! – Oкузава в панике задыхается.

– Все будет хорошо, – говорю я. – Просто продолжай стрелять, Оки. Я иду к тебе.

– Ты не сможешь, – отвечает он, а затем связь обрывается. Я слышу звук его карабина: бах бабах бах!

– Они идут прямо на меня... – Голос Окузавы хриплый, низкий, задыхающийся.

– Беги! Просто беги, черт тебя возьми!

Спустя несколько мгновений я слышу крик, проклятия на английском языке, затем звук разорвавшейся гранаты, и все стихает. Барретт смотрит на меня, его глаза слишком быстро моргают. А грудь слишком быстро поднимается и опускается. Его челюсть скрежещет. Он стреляет, заменив свою последнюю обойму.

– Я думаю, что мы в заднице, Том, – я собираю слюну и сплевываю. Мой желудок будто в узлах.

– Я думаю, ты прав, Дерек, – он кивает на спуск со скалы, на которую мы забирались несколькими минутами ранее – ощущение, что прошло несколько часов.