Ох уж этот Аристотель!

Лисон утверждает, что флибустьеры с их непреложными для каждого уважающего себя пирата драконовскими законами являли собой «просвещенное», демократическое, эгалитарное и толерантное братство, ни дать ни взять – идеальная модель капиталистического общества.

О том же говорит во вступлении Джулио Джорелло, однако я не стану углубляться в книгу Лисона, а лучше поделюсь мыслями, на которые она меня натолкнула. Черт возьми, когда о капитализме еще никто слыхом не слыхивал, сходство между пиратами и торговцами (то есть «независимыми предпринимателями», на которых потом будет опираться капитализм) уже подметил Аристотель.

Одна из его заслуг заключается в том, что на страницах «Поэтики» и «Риторики» он впервые дал определение метафоре, отказавшись считать ее декоративным украшением и назвав формой познания. На самом деле это очень ценное замечание, хотя в последующие века за метафорой надолго закрепилась слава приема, способного расцветить речь, не изменив ее содержания. А некоторые и по сей день так думают.

В «Поэтике» сказано, что для сложения хороших метафор необходимо «подмечать сходство (в природе)». Аристотель употребляет глагол theoreîn, который можно перевести как «подмечать, изучать, сравнивать, выносить суждение». Познавательной роли метафоры уделено много внимания в «Риторике»: по словам философа, приятно то, что восхищает, поскольку дает нам возможность обнаружить неожиданное соответствие или же «представляет перед глазами» (так он выражается) то, что мы никогда не замечали, и нам остается только воскликнуть: «Надо же, все так и есть, а я этого никогда не знал».

Как мы видим, Аристотель приписывал хорошим метафорам чуть ли не научное значение, пусть эта наука и не стремилась обнаружить нечто уже существующее, а, скорее, помогала чему-то впервые проявиться, позволяла по-новому увидеть привычные вещи.

Каков наиболее убедительный пример метафоры, впервые что-то представляющей перед нашими глазами? Это грабители, которые стали называть себя «сборщиками чрезвычайных податей» или «поставщиками товара» (интересно, откуда взялся этот пример). Говоря о других метафорах, Аристотель утверждал, что даже при сравнении двух совершенно разных и несовместимых явлений обнаруживается хотя бы одна общая черта, после чего эти два явления предстают как части одного целого.

Пусть торговцы обычно и считались достойными людьми, которые перевозили на кораблях свои товары и продавали их на законных основаниях, а пиратами называли голодранцев и грабителей, нападавших на суда торговцев, метафора подразумевала, что у них есть общая черта: они доставляли груз от владельца к покупателю. Ведь очевидно, что, обобрав свою жертву, пираты сбывали награбленное, то есть они были сразу сборщиками податей, перевозчиками и поставщиками товара. Только вот их клиентов можно было бы обвинить в приобретении краденого. Таким образом, удивительное сходство негоциантов и разбойников вызывало все больше подозрений, и в итоге читатель говорил: «так и есть, а я всегда заблуждался».

С одной стороны, метафора вынуждала пересмотреть роль пиратов в экономике Средиземноморья, с другой – заставляла задуматься о сомнительной роли и методах торговцев. Использованное Аристотелем сравнение предвосхитило фразу Брехта о том, что настоящее преступление – это не налет на банк, а основание его. Само собой, великий Стагирит не мог знать, как зловеще будет звучать брехтовский каламбур в контексте того, что в последние годы происходит на международном финансовом рынке.

В общем, не будем притворяться, что Аристотель (кстати, воспитатель царя) был единомышленником Маркса, но вы можете себе представить, как меня позабавила вся эта пиратская история.