Однако простолюдины зачастую очаровывались образом и отождествляли его с объектом изображения, в результате чего происходил переход от культа символа к идолопоклонству (вспомним золотого тельца). Отсюда иконоборчество и знаменитая византийская кампания против священных изображений.

Римская церковь, в свою очередь, не отказывалась от визуальных образов, ибо, как не раз повторялось в дальнейшем, pictura est laicorum literatura, и безграмотные простолюдины могут чему-либо научиться, только рассматривая картинки. Тем не менее вопрос о том, какой властью обладает сонм населяющих аббатства и соборы фигур, не давал покоя, и во времена Карла Великого зародилась дипломатичная теория, которая не воспрещала образы, но трактовала их исключительно как стимулы для памяти; в результате, глядя на изображение женщины, было бы сложно понять, кто это – почитаемая Дева Мария или порицаемая языческая Венера, – не будь рядом titulus. Кажется, что Каролинги читали Барта, были знакомы с его идеей вербальной привязки образов (хотя речь шла не о восхвалении Господа, а о продаже новых коммерческих идолов) и предвосхитили теорию вербально-визуальной культуры, той самой, что сегодня заменила храм телевидением (образ плюс слово), поэтому папу теперь чествуют, уставившись в экран, и поклоняются ему, словно идолу, не переступая порог церкви.

Книга Марии Беттетини (бойко написанная, но пугающая) завершается следующими размышлениями: всегда есть опасность, что красота образа, пусть даже сакрального, заставит забыть о Боге (еще Бернард Клервоский тревожился на этот счет); также не прекращаются наивные жалобы на «исчезновение ауры» в новых изображениях; что до современного искусства, оно сначала разрушает или уродует традиционные образы (Пикассо, абстракционизм), потом обыгрывает через тиражирование (Уорхол), после чего заменяет их другими, отметает, перерабатывает, воссоздает в непрерывном процессе «ненавязчивого иконоборчества».

Выходит, что мы оказались в куда более трудном положении, чем обеспокоенный Платон, и дискуссию стоит начать с самого начала.

Скальфари и факты (его и мои)

Он отмечает, что в последней статье сборника я полемизирую с распространенной идеей Ницше, согласно которой фактов нет, есть только интерпретации. Далее Скальфари развивает эту мысль: факты ничего не выражают и лишь дают импульс для интерпретации, или, если совсем упростить, все, что нам известно, определяется нашим восприятием и интерпретационной перспективой. Он вменяет мне в вину, что я не объясняю, «каким образом факты способны повлиять на интерпретацию».

Я мог бы возразить, что уже попытался осветить эту тему в своих предыдущих книгах «Пределы интерпретации» и «Кант и утконос» и одной несчастной «картонки» для такой задачи точно недостаточно. Но ее хватит, чтобы выявить потенциальные противоречия, которые способны порождать ложные толкования. Полагаю, даже Скальфари не станет отрицать, что в небе действительно что-то есть, раз мы видим звезды, однако наши знания об этом явлении зависят от того, как мы его интерпретируем (древние видели небесные фигуры, астрономы из Паломарской обсерватории – что-то другое, но даже они будут готовы пересмотреть свою интерпретацию, когда появятся еще более точные приборы и откроют им то, что прежде было недоступно).

Итак, мы можем сделать три очень разных вывода: (i) фактов нет, есть только интерпретации; (ii) все факты мы познаем через свою интерпретацию; (iii) доказательством существования фактов служит тот факт, что некоторые интерпретации оказываются нежизнеспособными, и непременно должна быть некая причина, чтобы мы от них отказались. Блуждание в этих трех выводах вынуждает Ратцингера и многих других воспринимать современную мысль как проявление радикального релятивизма. Однако радикальный релятивизм проявляется исключительно при согласии с выводом (i), к которому, как ни крути, неумолимо склонялся Ницше.