— Ходу!

От бронепоезда уже бежали матросы в чёрных кожаных одеждах — личная гвардия наркомвоена.

За железнодорожной насыпью чернел лесок, до него было шагов десять по глубокому снегу.

Потом стало получше, наст держал.

Пассажиры валили из вагонов прочь, мужицкий мат и бабий вой разносились далеко, перебивая даже пыхтение паровозов.

Едва Кирилл скрылся за деревьями, как раздались первые выстрелы. Палили в воздух, доводя панику до крайности.

Люди разбегались в разные стороны, волоча свой багаж, теряя с таким трудом нажитое.

Ни к селу ни к городу бухнула пушка, фугас поднял посреди зимнего поля столб дыма, снега и земли.

— Твою-то мать… — натужно кряхтел Исаев, продираясь через подлесок. — Догнал-таки! Врёшь, не возьмёшь…

— Гляди, — тревожно сказал Авинов, показывая на блиндированный поезд, — вроде грузовики спускают. И лыжников!

Кузьмич остановился и задумчиво сплюнул.

— Эвона как… Грузовики далеко не уйдут — завязнут в снегу. А вот лыжники… Беда!

Маленькие фигурки в шинелях и будёновках, с винтовками за плечами шустро двигали лыжными палками, скользя друг за другом цепочками.

Сделав два больших шага, Исаев снова замер.

— Я што думаю, ваш-сок-родь… Так-то мы далеко не уйдём! Лыжи надобны!

— Так где ж их взять?

— А вона сами к нам едуть!

В лесу лыжники разбежались, начали прочёсывать заросли, крутясь между деревьев.

Кузьмич застыл, прижимаясь к стволу здоровенного дуба, потом наклонился, медленно потянул из валенка засапожный нож.

Авинов, жавшийся к стволу рядом с ординарцем, выглянул и снова прижался затылком к ребристой коре.

Красноармеец был совсем рядом.

Курсант-кремлёвец раскраснелся, торя лыжню, его увлекало само движение, сама гонка по лёгкому морозцу.

Лыжи так и шуршали, подминая хрупкий наст.

Ухватившись поудобнее за нож, Исаев резко повернулся навстречу лыжнику, со всего размаху всаживая тому лезвие под сердце. Курсант словно споткнулся на всём ходу, стал падать, а Кузьмич поспешно ловил его, а то, чего доброго, палку сломает или вовсе лыжу.

— Завалил! — выдохнул он, укладывая курсанта под дубом.

Стынущая кровь впитывалась, и взрытый снег розовел.

Исаев быстренько снял лыжи с мертвяка и встал на них сам.

— Кузьмич, — сказал Кирилл с лёгким раздражением, — может, и мне разрешишь повоевать?

— За вас, ваше высокоблагородие, уж больно цену высокую дают, — строго проговорил ординарец, — беречь вас надо! А я — старый охотник, бывало что и с тигром справлялся. Щас-то, конечно, полосатого мне не одолеть, но уж краснюк старому чалдону не ровня! Я скоро…

Так и уехал, даже палок не взял. Авинов насупился было, да скоро ему в голову пришло, что не следует вести себя подобно дитяте. Старик прав, за ним опыт, а ты и на лыжах-то стоишь еле-еле, дай бог не упасть. Успеешь ещё спину прикрыть старому.

Хм… Старый… Ага… Вот тоже вопрос: как к Исаеву обращаться? Он-то, по привычке, с ним на «ты», как и подобает однополчанам, а Кузьмич всё выкает.

И что делать? Тоже к Исаеву на «вы»? Обидится, старый хрыч…

У него ж это святое — и выканье, и «ваш-сок-родь».

Привязка такая к временам имперским, когда «за царя, за батюшку, за веру!», к тогдашнему порядку и благообразию.

Кирилл усмехнулся: господи, чем только его голова забита!

Тут смерть рядом ходит, Троцкий лютует, а его манеры занимают…

Похрустывание снежка озвучило явление Исаева.