— Что это за штучки? — спросил я у Гзицино.

Она рассмеялась и дала мне несколько «пупсиков».

— Сушёные плоды Дерева. Они появляются ближе к осени, сейчас — ещё зелёные и их нельзя использовать, поэтому мы берём прошлогодние. Это — старый обычай, ещё времени До Книг: считается, что каждая такая фигурка — это письмо от человека Хозяевам Мира. Предки их хранят и передают. Иногда приходит ответ.

— Ответ?

Гзицино показала мне почерневший треснувший орешек:

— Этот — не сбудется. А вот этот, — она показала орешек, из которого проглядывал зелёный носик побега, — согласие Хозяев. Тот, кто загадал, потом отнесёт его в лес и закопает на Поляне Деревьев… Всё это пустяки, суеверия… но многим нравится в это играть.

Я сорвал травинку, обмотал орешек вокруг «талии», завязал кончик травинки петелькой — и повесил на ограду под одобрительные возгласы лицин.

— Пусть Хозяева пошлют здоровья малютке, — сказал я Гзицино, и она восхищённо вскинула раскрытые ладони, брызнув целой радугой запахов, как шампанским.

Лицин украшали себя, мир вокруг и нас. Развеселившиеся девушки надели ожерелье из каких-то гладких, переливающихся, как опалы, шариков на шею смутившемуся Калюжному; Виктор и Динька щеголяли в венках из светящихся цветов на отрастающих волосах. Мне Гзицино подарила совершенно фантастическое пончо, связанное из зелёных и золотых нитей, бусин, узелков, звёздочек и бахромы. Детвора, обычно бегающая почти нагишом, стала похожа на самоходные клумбочки.

Над фабрикой-кухней и окрестными постройками плыли ароматы готовящегося пира.

И в этой праздничной суете нам было тревожно, несмотря ни на что. Только у Цвика блестели глаза и кончик носа, он был радостно взвинчен, как и вся его родня, и болтал, не переставая, благоухая по всей ароматической гамме. Пытался соответствовать только Динька.

Когда нас позвали к виновнице торжества, у меня ощутимо стукнуло сердце. Я переглянулся с Виктором, который, по-моему, чувствовал ровно то же самое.

— Отвал башки, — сказал Виктор шёпотом, и мы вошли в здание, где ещё не были никогда.

Освещённый цветами коридор вёл в круглый зал, полный гостей. На возвышении, цветущая, как целый розовый куст, сидела госпожа Радзико в окружении своих фрейлин — и напротив неё на ложе из живого серебристого плюша полулежала Нганизо, нагишом, с белыми цветами в волосах, с выражением мечтательного ожидания. Чероди стоял на коленях у ложа, обнимая Нганизо за талию, и вылизывал её живот; он уже успел прилизать мелкую шёрстку на её теле дорожкой шириной в два пальца, ведущей от гениталий к сумке. Сумка Нганизо уже не выглядела плотно прижатой, словно её владелица расслабила мышцы, приоткрыв вход.

Гости расположились вокруг, среди них было полно детей — и именно детей больше всего и завораживало всё это действо. Все молчали, как мне показалось, почти благоговейно.

Госпожа Радзико чуть улыбнулась и жестом приказала нам приблизиться; мы подошли и встали у её кресла, как почётный караул.

Отвлёкшись на матриарха, я упустил первый миг появления малышки на свет. Понял только, что этот миг был абсолютно лишён и боли, и драматизма: когда я повернулся к Нганизо, новорождённый детёныш уже цеплялся лапками с булавочную головку за её светлую пушистую шерсть.

Откровенно говоря, я не ожидал такого зрелища.

Детёныш был удивительно крохотный, скорее зародыш, чем младенец — тёмно-красный и, кажется, полупрозрачный, длиной с большой палец руки, никак не больше; он словно состоял только из головки и лапок с микроскопическими пальцами.