Не надо было быть профессором, чтобы увидеть, что ничего там не «тронулось», Витькина мамка славилась своим особым умением сушить сухари так, что чуть ли не вечно лежали. Просто пожалела его, подала на бедность, прислала мешочек, как тайную милостыню, ему и птичкам.

– Спасибо, – уныло поблагодарил Санька.

Витька бывал на голубятне нечасто, вот и теперь оглядывался, свежим деловым взглядом примечая все: ларь вопиюще пустой, давно не видевший ни зернышка, тоскливо распахнувший голодную пасть, дырявые мешки, в которых, кроме пыли и овсяного мусора, не было ничего.

– Невесело, – заметил Маслов. – Что думаешь делать дальше?

– Что-что. Только и надеюсь, что заработок подвернется. Ломовиков грабить на больших дорогах. Жизнь или овес… Откуда я знаю, что делать?

– Ломовиков, значит. Ну-ну.

– Что нукаешь? Чего еще?

– Да есть кое-что, – усмехнулся Витька. – Цукер.

– Что – «Цукер»?

Маслов глянул быстро, чуть улыбнулся:

– Ну… можешь его обыграть.

– Во что? В ножички?

– В пристенок.

Приходько поморщился. Намек он понял, но не оценил.

Рома Сахаров по прозвищу Цукер – это новый чистильщик обуви в палатке по дороге на станцию. Днем трудился на совесть, ловко наводил блеск на ботинки и туфли и чинил, как заправский сапожник. По вечерам и на выходных ошивался в парке наряду со всеми страждущими культуры. Однако если другим хватало танцев и кино, то Цукеру таких развлечений было мало, и он играл. Причем мастерски и во что угодно, от шахмат до футбола. Сражались в волейбол стенка на стенку или цех на цех гоняли в футбол – Цукера разыгрывали по жребию. Санька сам видел, как этот взрослый парень стучал с мальками в «чижа» – вот как раз им он поддавался безбожно – и бегал, играя в казаки-разбойники. Устраивали одновременную шахматную игру в парке – неизменно выходил в финал, даже на фоне признанных взрослых разрядников выглядел достойно. В клубе установили два бильярдных стола – выяснилось, что и в этой игре Рома равных не имеет.

Втихую замазывали и на деньги – только без лишних глаз, чтобы не дразнить комсомольский патруль, который теперь прямо око недремлющее.

Тогда молодежь, пристраиваясь в укромном месте, резалась в карты – правда, лишь по маленькой и с оглядкой. Нервишки пощекотать, в таких условиях по-крупному не сыграешь. Карты – вещь такая, что спрятать трудно. Пристенок – иное дело, зажучить непросто: мало ли что за монетка на ничьей земле валяется и кто ее бросил.

Про Ромины таланты и в этой игре рассказывали чудеса, но Санька, который с детства умел играть в пристенок, и очень даже хорошо, не особо верил. Сам он предпочитал свои умения скрывать из стратегических соображений: всегда приятно понимать, что за пазухой есть козырь-другой. Потому и без намеков Витьки постоянно возникали крамольные мысли: явиться на игру, попускать пузыри, сказаться лохом да и ободрать этого чертяку. Теплился этот соблазн в душе Саньки, согревал, но он одергивал себя. Несерьезно. Ненадежный это доход, да и нечестно. А если к тому же узнают – нотаций не оберешься, а то и по сусалам схлопочешь.

Но как же корм? Зерно? Бобовые, будь они неладны!

– На самом деле я не про игру, – сказал Витька, прочитав страдальческие Санькины мысли. – Я знаю, что он шабашит.

– В смысле?

– Так я про то и толкую. Он не только в палатке промышляет, но и калымит на стороне. Разговорились как-то за жизнь, он и спросил, нет ли еще пацана, чтобы был честный, крепкий и неболтливый.