Санька без звука проглотил укор. Бесспорно было лишь одно: очень нужны деньги. Голубям корм, тетке на хозяйство, мало ли.

«Ну чем плохо, если просто… пойти, разве, поговорить? Просто так прийти. А вдруг шанс, вдруг это то самое «лучшее», на что советовал надеяться голубятник? Маслов вон подтверждает – нормальный парень, дело иметь можно».

Голуби, милые, любимые, самые дорогие после тетки и сеструхи, смотрели умными глазами, розовым обведенными, и точно успокаивали: трын-трава, хозяин, что раньше времени помирать? Сложится что-то, мы же птички божии, прокормишь нас. Только бы чистоту соблюсти, белоснежность и крылышек наших, и души твоей.

– Дуры вы, дуры, – проворчал Санька, шмыгая носом и отворачиваясь, понимая, что вот-вот расплачется от тоски и бессилия, – ничего вы не понимаете.

Умный Витька молчал, отведя глаза, не желая смотреть на друга. Не стоит мешать Саньке, есть минуты такие, когда все самому надо решить. Все – и никто ж не поможет решение-то принять. Витька только и сделал, что сдавил легонько плечо друга, мол, тут я, даже не сомневайся – когда понадоблюсь. Оставил мешок с сухарями и ушел.

Санька остался мучиться.

2

Приехала из Киева Анька Мохова, по-прежнему черно– и востроглазая и уже не беспутная. Румяная, пополневшая на украинских хлебах, плывет лебедью, высоко неся красивую голову, и как будто Царица Тамара успела-таки передать ей это вот непонятное, что вызывает поклонение. А может, все проще: теперь она мама, а важнее этого человека никого нет на свете – поневоле собой возгордишься.

По приезде она тотчас отправилась к Пожарским. Встретились, обнялись, Аня передала для Оли коробку конфет:

– Киевские. Ну что, Коля, теперь картошечку-то не чистишь? И пирогов некому вам сготовить…

– Не надо, Аня, – попросил он, – и так тошно.

Выяснил, как дела у Моховых – оказалось, все путем. Муж Егор работает на каком-то производстве, заместитель начальника цеха. Моховская тетка Лия присматривает и за внученькой, и за племянником. Аньку выписали наследство принимать.

– Оказывается, Тамара меня как родную указала. Когда нотариус опись делал, всплыло кой-чего.

Аня замялась, но, взяв себя в руки, решилась:

– Колька, мне поговорить с тобой надо насчет того, когда ты тетеньку нашел.

– Чего со мной, не с ментами?

– И с ними в свое время. К ним у меня разговор особый.

Она совершенно очевидно соображала, как подступиться, и, размышляя, нещадно терла курносый нос, от чего он еще более порозовел.

– Пойдем перекурим.

Конечно, это была фигура речи, Анька и курить-то бросила. Просто нужно было поговорить без свидетелей.

– Была у Сорокина?

– Пока нет, не знаю, где искать. В отделении его нет, там Палыч главным. Помещение в казарме опечатано.

– Выселили его?

– Его отстранили. Потому и нечего ему делать теперь на площади, предоставленной как начальнику отделения.

– Что ж там, говорят, пусто?

– Наверное, казенная мебель осталась… – Она опять замолчала.

– Ань, давай не юли, – посоветовал парень. – Подозреваешь нечистое?

– Подозревать не подозреваю, но тут, понимаешь. Никак не могу поверить, чтобы она, такая смелая, и так…

– Струсить? Сдрейфить?

– Да как ни назови! Вот не верю – и все. Она стальная, пережила всякое, нам не то что не сдюжить. И вдруг в такое время, когда живи и радуйся, из любой беды можно выход найти – и в петлю? Не могла она.

Анька дернула за рукав, приблизила горячие сухие глаза:

– Коля, ты же был там, и ты смекалистый, все примечаешь.