– Седьмым пунктом: демисезонное пальто, серое, с пятнами бурого цвета и следами пыли.

– Так, – снова согласился Акимов.

Анька требовательно спросила:

– Что за следы? Что за пятна?

– Мало ли… – начал было Акимов, но смолк.

Не могла такая чистюля, как Тамара, носить пыльное, тем более заляпанное пальто.

– Много! – резонно возразила Анька. – На пальто какие-то бурые пятна, а что за пятна? Откуда они, скажите на милость?

– Откуда же?

– Это не мое дело – на вопросы отвечать, – напомнила Мохова. – Мое дело – их задавать.

– Так-то можно что угодно напридумывать, – подал голос Остапчук.

– Она, Иван Саныч, не придумывает, – встрял Колька, – она сомневается, это ее право.

– Ты еще тут! – традиционно вскинулся сержант, но товарищ и. о. руководства остановил:

– Погоди, Иван Саныч. Товарищ Мохова, как близкий человек покойной, имеет полное право задавать вопросы. Иное дело, что вопросы не по адресу и мы вряд ли чем поможем.

– Что, времени нет? – едко спросила Анна.

– Нет, – признался Акимов. – И трупа нет, кремирован. И помещения в том виде, в каком оно было, тоже уже нет.

– Как же допустили, Сергей Палыч? – спросил Колька.

– Я вам еще раз втолковываю: следствие вели не мы. Николай, уж ты-то присутствовал, должен знать, как дело было. Приехали, сели, припечатали: самоубийство.

– И концы в воду, – закончил Пожарский. – Ну а вы с чистой совестью по своей части отрапортовали: в конфликтах не замечена, угроз не поступало…

– Так и было.

Помолчали. Потом слово вновь взяла Анна:

– Ясно. Дайте адрес Сорокина.

После того как ребята ушли, опера долгое время молчали. Остапчук снова сердито зарылся в бумаги. Акимов, плюнув на обещание, данное Вере, закурил одну, потом вторую сигарету. Думали они об одном, говорить не было никакой охоты. Лишь с полчаса спустя Иван Саныч не выдержал:

– Нет, ты глянь на них. Пришли уму-разуму учить… мы-то чем виноваты? Все сделали, как положено, всю информацию предоставили, ничего не утаили.

Сергей вздохнул:

– Ой ли? Допустим, про ревизию, претензии напрасные и о ссоре с директором они и без нас узнали. А будем говорить с тем же Машкиным?

– Что с Машкиным? – взъелся Саныч. – Исключая то, что кина тогда не было в клубе, на него ничего нет.

– Протоколы заседания можно глянуть.

– А он как сочувствующий!

– Саныч…

– Прочего не припоминаю, – решительно оборвал Остапчук и попытался вновь углубиться в изучение бумаг. Сергей не позволил:

– Я припоминаю. С год назад, пребывая в обострении, писал на нее анонимки, как раз по поводу продуктов: расходует не по нормам, формирует «остатки». Вот эту-то анонимку, если покопаться в архивах, мы и найдем.

– Так то ж Мироныч, к тому ж в обострении. Вон бабы судачили, что он Тамаре проходу не давал с любезностями. Да и Ткач-письмоносица жаловалась: заказные письма ей замучилась таскать, а он еще и встречал, уточнял: принесла ли? И что сказала, и как посмотрела, и прочее всякое. Больной человек.

– Больной, но мы-то вроде здоровые, должны были бы…

Остапчук, потеряв терпение, оборвал:

– Так садись и пиши на Петровку покаянное письмо – и посмотри, что тебе ответят, главное, чтобы цензурно.